Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– Накатила третьего дня отчаянная холодина, низкие тяжёлые тучи напирали на крыши, шпили…

– Октябрьский ветер, стихия переворота, – подсказал Шанский.

– Ага! – согласился Бухтин, – в атмосфере закипала революционная ситуация, нашли мы тихую пристань в «Дельфине», поплавке-дебаркадере у Адмиралтейства; перченая уха с дымком, водочка, напоказ – за стёклами – стыли дивные исторические ансамбли. Сидели чинно, гуторили о высоком – ко мне пара филологов-тонкачей из Тарту нагрянула, а накануне Лёвка из Пушкинского Дома звякнул: пожаловал, извещает, дабы своими глазами на манерное детище Петра глянуть, кёльнский профессор, очарованный русской классикой… ну я и закатил на пять персон интернациональный пир духа.

Из дальнего угла выбирались Кешка с Рубиным, уходили… публика – фарца вперемешку с завмагами, а немец наш разомлел – открытые лица, излучающие духовность.

Значит, сидели мы чудесно, тихо-мирно спорили с головы ль гниёт рыба, спасёт ли, не спасёт красота.

Вдруг гвалт, официанты – к окнам, на балюстрадку выскочили.

Кричат – с Дворцового моста мужик сиганул топиться, жена ему будто б рога наставила, не стерпел. Ветрище – с залива, студёная Нева вздулась, бр-р-р! С набережной орут, вопят. – Тонет, помогите! Только спасательные круги, как цацки фасадные, намертво, чтобы не украли, приколочены, не отодрать. Но никак не тонул мужик, судьба медлила – голова ближе, ближе. Течение аккуратненько к «Дельфину» снесло, официанты конец кинули, выудили – мокрого, жалкого…

Бедняга, переминаясь в натёкшей луже, таращился на тёплый жующий рай. Доброхоты из обслуги в коморку затолкали, содрали одёжку, тряпьём обтёрли, что надеть? – колотун. Швейцар Сева, суровый амбал, шикарнейшую чёрную шинель – суконную, с золотыми галунами – накинул утопленнику-неудачнику на голые дрожавшие плечики, мужичёк-то плюгавый, щуплый, шинель-то до пят ему. Севу жалость пробрала, стакан водки выставил на гардеробный барьер. Обалдуй, чудом на тот свет не попавший, вылакал, губы порозовели – торжество гуманизма!

Пока, мы, расслабившись, наслаждались пережёвыванием тонких материй, маленький спасённый самоубивец заинтересованно в зал косился, его душевно из-за одного, другого стола позвали, налили…

Заморыш вконец оттаял.

Тут и лабухи оглушительно задудели-забарабанили, танцы-шманцы, он, под шинельной тяжестью еле двигаясь, потешно пригласил бабу в теле, кремплене, её хахаль захохотал, умора! А кровь-то разогрелась, нахал лапал, лез целоваться, хотя матрона была на голову выше – вроде как для окончательного сугрева, здесь, при людях и рыбных блюдах, поиметь жаждал.

С расшалившимся утопленником оскорблённый хахаль спешил по-доброму разобраться, почти прилично выпихивал, мозгляк упирался, права качал, потом – в драку, ну… его, озверев, в кровь изметелили: посуду побили, визг, мат. Тартусские умники, Лёвка, хитро щурились, кайф ловили, у разомлевшего было немца-профессора круглые глаза на высоком лбу завращались, а утопленник, пьяный вхлам, кулачками махал, махал. И ревел, слёзы с кровью размазывая, его вышвырнули из зала на балюстрадку, он, услыхав, что вызвали милицию, порывался из последних силёнок высадить дверь… так ворочался, дёргался, что гнилую балюстрадку сломал, свалился в волны и захлебнулся сразу, судьба. Голое тельце потом напротив Медного всадника, у ступеней, всплыло… – там течение сильное, вымыло из шинели.

Да, шинель вмиг на дно утащила.

Дырки были в карманах, чаевая мелочь, которую Сева и не считал деньгами, за подкладку проваливалась – фантастический вес скопился…

Допив красный густой коктейль, Валерка сказал. – Лев Яковлевич звонил, напоминал, что послезавтра… всё-таки десять лет.

Шефами давался традиционный, совмещённый с самодеятельными номерами концерт… номера сшивались по знакомой канве, хотя Герка-Гарри отсутствовал, говорили, гастролировал в ГДР.

Бойкая восьмиклассница с торчками-хвостиками туго заплетённых косичек, приплясывая, спела песенку Пепиты, чернобровый чтец, недавний выпускник, студент театрального института, экспрессивно отбрасывая тень на синий сатиновый занавес, продекламировал Маяковского…

Раздвинулся занавес, на сцену вылетел, как из пращи, зловещий Ротбарт – всё ещё рельефно-мускулистый, упругий, затянутый в коричневое трико, исполнил парения и пробежки, прыжки, взмахи из коронного набора колдовских поз, пассов и, едва не вмазавшись в стену с запылённым портретом, эффектно застыл под аплодисменты, пластично распростёр над воображаемым лебединым выводком руки-крылья… Сомкнулись половинки занавеса, вынесли стул и густо нарумяненная, растолстевшая Казико в кожанке, сжимая окольцованными пальцами спинку стула, зачитала монолог комиссара.

Стул унесли.

Из-за занавеса раздалась барабанная дробь.

– Кто на сей раз исчезнет? – наклонился Шанский.

Неизменный ядовито-зелёный жакетик. Но как постарела лилипутка! Серо-седые кудряшки, выбеленные пудрой мешочки под глазками; углубившиеся морщины не мог скрыть розовый грим. И фокусник поседел, потускнел, обмяк – куда подевались элегантность, подтянутость?

В клетке, где когда-то сновала канарейка, сидел жирный сибирский кот; фокусник устало пополоскал в воздухе полотнище парчи, накрыл клетку, лилипутка истово заколотила в барабан…

Пахнущий «Шипром» директор Кузьмичёв, заметно усохший и пожелтевший, твёрдо держался казённого ритуала; стоя под портретом Хрущёва, поглядывая на портрет Ленина на противоположной стене, с постным ликом зачитывал справку с датами и этапами славной истории показательной школы.

Почтили вставанием память скончавшегося в отчётный период Вилена Васильевича, учителя черчения. Зачитали приветственные телеграммы…

Прислал телеграмму с далёкого испытательного полигона в казахских степях и доктор технических наук Олег Никитич Доброчестнов.

Потом, как повелось, грянул из динамика «Школьный вальс».

Столы сдвинули, накрыли в учительской – портвейн «Три семёрки», «Гамзу» из полуторалитровых бутылей, оплетённых голубыми пластмассовыми полосочками, пили легально.

Первый тост был за выпускников-юбиляров, десять лет пролетело. Одряхлевшая, с помутневшими глазами Агриппина Ивановна, одёрнув надетую поверх платья вязаную кофту с болтавшимся орденом, еле поднялась, рюмка дрожала в руке. Из-за букета старческих недугов Агриппина редко выходила из дому, но её привезла Нонна Андреевна глянуть на взрослых мальчиков – окончили институты, аспирантуры, женились и разводились. В каждом – в облике, повадках – усиливалось своё. Вот Бызов, доставший из кожаного бумажника фотографии маленьких дочерей – Агриппина всплескивала ладошками, затем гордилась своими внуками-ангелочками… у Бызова явно укрупнялась и округлялась голова, резче контрастировали с гладким плоским лицом роговые очки; Антошка пояснял Агриппине мотивы своего скептического отношения к Дарвинизму, мол, главное открытие Дарвина, внутривидовая эволюция на основе естественного отбора, надолго заслонило тайну возникновения новых видов, мутацию как пусковой механизм органических изменений. И тут же – растолковывал пионервожатой Клаве почему камбала лежит на боку… О, сколько узнали мальчики! Осмелели, разговорились!

Правда, Шанский и в детстве за словом в карман не лез.

Ругнув бессилие искусствоведения, так и не овладевшего языком, который мог бы описывать самою художественность, Шанский упомянул о последней моде, оп-арте – о безразмерных, разматываемых, будто исполинские рулоны тканей, оптических иллюзиях, узорчато обёртывающих и зрительно дематериализующих мир.

Лев Яковлевич пожал плечами. – Очередной «изм»? Он и на выставку Пикассо отстоял сумасшедшую очередь в Эрмитаж, но не всё понял, не всё, хотя – большой мастер, несомненно, большой и прогрессивный мастер.

Свидерский на другом конце длинного составного стола шумно отхаркался в носовой платок.

Плакат Красного креста.

Афиша фильма «Наш Никита Сергеевич».

Старая масляная картина «Сергей Миронович среди пионеров».

Облезлые шкафы с пособиями и классными журналами, на шкафах – аляповато расписанные деревянные миски, черпаки.

Соснин, питавший слабость к крупномасштабным художественным секретам, прислушивался к тирадам Шанского, благо тот всегда знал больше, чем самые осведомлённые знатоки, но Бызов привычно забурчал, что сыт по горло измами-артами, что опротивел пыл самонадеянности – всякий новорожденный стиль-спаситель замахивается на универсум, хотя обречён на скорое вытеснение очередным измом-артом. Модному искусству не доставало смирения и потому Бызову были милы лишь цветы, пейзажи, мадонны с младенцами в завитушном бронзовом обрамлении; конвульсивные новации – искус дьявола, толкающего культуру, а за ней и жизнь, к самоубийству.