Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Посмеиваясь, жаловался Шанскому на тяготы воображённого проектирования – шли по каналу.

Шанский – у него в те дни ключевыми словами были «подход» и «метод» – хмыкал, мол, оригинального и в подходе, и в методе – ноль, и незачем вымученная придуманность, симуляция творческой игры, когда их окружает реальный город, который на отлично собрало время, – усталым взмахом руки обвёл деревья, подступившие к каналу дома.

Он прав, – подумал было Соснин.

– Но главное, – повторил Шанский, – ничего нового не проклюнулось в твоём подходе-методе, топчешься на месте.

Нет, пожалуй, не прав. Для меня проклюнулось… – подумал из чувства противоречия, хотя не смог сразу объяснить себе, в чём заключалась проклюнувшаяся новизна, куда, какие пути прокладывались.

– Меняющий стилевые, образные обличья пространственный свёрток-город, – продолжал Шанский, – можно ведь принципиально уподобить клубку из судеб персонажей перегруженного аллюзиями романа, сочинитель которого в процессе сочинительства не без удивления, ибо персонажи бунтуют, расплетает, проверяя на прочность, сюжетные и прочие нити.

Вот именно! – соглашался Соснин; миновали Львиный мостик, за каналом виднелся дом с нешердяевской квартирой-подковой, на этом берегу, сразу за поворотом, за стволами тополей желтел… – в аналогии, подмеченной Шанским, и заключалась новизна подхода, город уподоблялся тексту; оживлённо болтали, не заметили Товбина – не сводя с них глаз, медленно шёл по другому берегу канала.

– Нет, Толька, ты не совсем прав, – засомневался было Соснин, но на этих словах нагнал Бухтин со своей последней идеей-фикс… прожужжал уши насчёт мышления жанрами, а уж началась эпоха полижанрового мышления и – соответственно – полистилистики с полисемантикой, так…

– Ил, рефлексия о городе хоть обратима в текст, изложенный на бумаге, – сказал Валерка, – но что можно поделать с твоим воображённым городом, обречённым расплываться в туманах творения? Замучился? Слабо сравнить композицию с композицией?

Валерка толкнул исцарапанную коричневую дверь в грязно-жёлтой стене, вошли в темноту. – Коллизия сия невыразима, ибо замкнута в твоём «я».

Он прав, конечно, прав, – подумал Соснин, – разве не в этот тупик упираюсь я раз за разом?

– Если она, коллизия, чудом и вырвется наружу, то для восприятия новой, перегруженной аллюзиями искушённой сложности, как пространственной, так и вербальной, – вздохнул Шанский, – придётся пошевелить мозгами.

Тут-то к беседе и подключился Бызов, которого пришли поздравить с днём рождения дочери; впрочем, Анюту, двухлетнюю виновницу торжества, бывшая бызовская жена уже увезла домой – это была вторая жена и вторая дочка; разъезжаясь, разменяли родовую квартиру на Фонтанке… каждый неудачный брак дарил Антошке наследницу и переезд… потом будет третья женитьба, третья дочка.

Плюшевые подарки свалили в углу дивана.

Бызов негостеприимно бурчал, что и игры Соснина с воображаемым пространственным многостильем, и насаждаемые Шанским с Бухтиным рецепты для художественной словесности в высоком смысле безнадёжно вторичны, как и все побочные продуктики мозга, скупые иллюстрации неуёмных исканий полутора-двух килограммов серой высокоорганизованной биомассы, хранящей и стимулирующей пустопорожние устремления миллиардов нейронов…

– Кто зовёт, возбуждает? – важно переспросил Бызов, – божественный замысел скомпонован из умолчаний, интрига вечна…

Бызов щёлкнул магнитофоном. Из зашелестевшей пустоты запел Окуджава.

Елизавета Георгиевна, поседевшая, постаревшая, молча поставила на стол нарезанную ромбами кулебяку и скрылась в своей комнатке – доканчивала монографию о месторождениях якутских алмазов, поджимал издательский срок.

Оборвалась лента. Бызов, чертыхаясь, склеивал, запахло ацетоном… удушающее-сладкий запах, Нелли, когда красила ногти…

Ого, это поинтереснее возбуждённых нейронов! – Бызов заговорил о познавательной тавтологии, все картины внешней действительности мозг прежде, чем отдавать команды кисти, сотворяет по своему внутреннему подобию. Недаром в любом пейзаже, портрете автора больше, чем натуры: человек, познавая мир, фактически познаёт себя, наделяет мир своими ценностными представлениями-отражениями и якобы рождёнными свободной творческой волей формами… о, не об этом ли говорил Художник, когда они под впечатлением от импульсивной игры Алека Гиннеса шли вдоль Невы? Под интуитивной догадкой Художника обнаруживалась научная база.

– И разве гранитное русло канала, – дурашливо подхватил Шанский, отводя тяжёлую портьеру, когда они с рюмками в руках подошли к окну, – не подобно активизирующей мысль мозговой извилине?

– Подобно, подобно, – отмахнулся Бызов и совсем раздулся от важности, – я изучаю тайну жизни непосредственно, а вы… вы слепцы, ибо смотрите на человека сквозь призму его творений – живописный холст, роман, город… повсюду вам мерещится многозначительный текст… текст, текст – самое употребимое слово, сколько можно промывать мозги потоками слов? И вдруг Бызов затрясся от смеха, захлебнулся вином, полное лицо покраснело от натуги; Бызов даже повалился на диван, придавив плюшевых зверей, смешно подрыгал ногами.

Отдышался, снова захохотал. – Ил, ты воображаешь чудесный город, потом ищешь в пару ему чудесный словесный текст, так? И удивляешься, что одно в другое не переводится? – могучее тело молотобойца сотрясал хохот, Антошка нетерпеливо расстегнул твёрдый воротник белой нейлоновой рубашки, – умора! Ил, тебе не хочется затребовать из небесной канцелярии жалобную книгу?

Соснин, Бухтин, Шанский уставились на Бызова.

– Ил, ты домогаешься невозможного, ты не ветряную мельницу атакуешь своими не стыкуемыми фантазиями, а Бога! – трясся Бызов, – кто разделил человечий мозг на два полушария, поручил двум полушариям решения разных задач? Чтобы образы пространства без остатка переводились в речь и обратно надо подправить человеческую природу… можно ещё помечтать, чтобы не две руки было, три – вот бы тогда обнял…

Бызов прав, – подумал, холодея, Соснин.

– И не один детородный орган, – живо подхватил Шанский, – я такой любвеобильный, а боженька ограничил.

Снова появилась Елизавета Георгиевна, на сей раз с блюдом горячих пончиков.

– Теперь буду жалеть, что у меня один рот!

– Слава богу, что один… не хватало ещё…

Нет, Бызов не прав, – сопротивлялся Соснин, – недостижимая практически цель толкает к творческой изворотливости. О, упрямец-Соснин с приговором Бога, оглашённым Бызовым, не пожелал смириться, физиологическая безысходность не отменяла метаний между языкастым глазом и глазастым языком…

Бызов запихнул в рот пончик, приглушил магнитофон; не прожевав, принялся вновь пугать – не навязывает ли амбициозность искусства свою опасную волю реальности? Не под напором ли дьявольской изощрённости художников деформируется самоя жизнь?

Наощупь спускаясь по тёмной лестнице, наталкиваясь на Шанского и Бухтина, Соснин думал, что их общие мыслительные потуги оказались бесплодны – как в бородатом анекдоте про ребе, все были правы, при своём оставались; каждый твердил о том, что лишь его донимало, а уж Бызов…

Бызов издавна свысока посматривал на творцов всех мастей, продукты их расхлябанной деятельности считал вредными отходами подлинно творящей небесной силы, только и способной объединить дух с материей, на высшем – в понимании Бызова – клеточном уровне… Прозорливый Бызов ещё в школьные годы обвинял художника-Сада? Похоже…

Похоже, Бызов угадывал и страхи, сомнения, которые вдобавок к гордости, торжеству испытал Соснин, когда столкнулся со своим зеркальным творением.

Художественные позывы мыслей-чувств, уверял Бызов, лишь изводили жизнь, ибо провоцировались болезненной психикой жестоких, много возомнивших о себе закомплексованных одиночек, хотя – в широком смысле – психическая деятельность всего-то приземлённо озабочена отладкой – с помощью тех самых позывов и рождённых ими произведений – регуляторного поведенческого механизма, как личностного, так и коллективного; для регуляции включались попеременно тормозящие или ускоряющие реакции…

Хмелея, Бызов признавался, что и сундучные сокровища распродал не ради лёгких денег, нет, не желал, чтобы на его глазах искусство терзало жизнь.

– Замнём для ясности! – лез чокаться Шанский.

Под Бызовские философствования тянуло напиться.

Пили водку с томатным соком.

Рядом, у узкой полочки с лужицами и грязными стаканами, протянувшейся во всю длину «Щели», базарила троица худфондовских толстяков в подсыхающих плащах из одинаковой болотной болоньи: предоплата, расценки.