Хроники неотложного - Михаил Сидоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И никогда, никуда, ни для кого не заедет, курва, можно к не просить даже. На обед всегда покупает батон и кусок ветчины — вернется, сядет, в чек углубится и давай карандашом вычислять. Закончит — на рупь четыре меня нае…ла, стерва! — и уж потом кушает…
Толя спокойно сунул червонец в карман. Завел двигатель. — Одну минуту.
— Чего еще?
— В салон перейду. Не могу я на вас смотреть, Анатолий, блевать тянет.
Он пересел к пациенту.
— Я, Сэм, тоже отсяду, а то ощущение такое, будто в говно упал. Нельзя так. Толя, нельзя. Позорно смотришься очень…
* * *— Я, пожалуй, на восемьдесят шестую садиться не буду.
— И правильно сделаешь. На двадцать седьмую иди. Она подряхлей, зато водилы там клевые: Гасконец, Птица и Джексон. Джексон, как заступит, сразу на «Радио-рок» настраивается и запрещает к приемнику прикасаться, а Птица — это старикашка такой. Ехидный, въедливый, но юморной и кучу баек знает. Иоффе, кстати, возил. С ними весело. А на. Сэма забей — чмо позорное. Его попрут скоро — никто с ним работать не хочет, штук десять заяв у заведующей. Задоставал он тут всех вконец. Зимой в Кузнице подходит девушка: подвезите, пожалуйста, я маму сюда привозила, на «скорой», а сейчас домой надо и денег нет. Мы ей — садитесь, а этот уперся и ни в какую: пусть платит! Мы ему и так, и этак… да будь же ты мужиком. Толя! Не повез. Ты не представляешь, как стыдно было. В конце концов ее Корж с Лехой подбросили.
А еще на него периодически за…бы находят. В последний раз нашел где-то инструкцию к носилкам, а там сказано: «Трали-вали-пассатижи… с помощью санитаров задвиньте в салон». И посреди вызова, когда грузить надо, Сэм вдруг санитаров требовать стал. Леха ему: Толя, опомнись! какие к херам санитары, ты что? А он ей эту инструкцию тычет. Ну, у Лехи разговор короткий: Семенов, это инструкция к носилкам, можешь ей подтереться. Помогать будешь? Раз… два… И звонит прямо на Центр. Толю раком, во-о-от такой пистон в анус и китайское предупреждение. Тогда же и заявы собирать стали.
— Он знает? — Не. Секрет. Все молчат — всех задолбал. Приехали. Опять первые, елки!
Ланч удался. Яичница с сыром, кофе, еще мы чей-то лаваш подрезали, а в холодильнике сырок плавленый догнивал — намазали им лаваш, завернули сосиски, и в микроволновку их. — А-а, хорошо! — Не говори. Сигарета есть? Я протянул ему пачку. — Держи. Тоже кофе без сигареты не можешь? — Ну. Особенно заварной. На «Рэйнбоу» подсел, намертво. — Где? — На «Радуге». «Рэйнбоу Гатеринг» — слыхал про такое? — Нет. — Раз в год, в диком, красивом месте собираются люди со всего света и живут коммуной, вдали от цивилизации. Турки, аргентинцы, поляки, испанцы — все вперемешку. Дикий интернационал. Евреи в пятницу арабов на Шаббат Шалом приглашают, веришь? Сидят в обнимку и песни поют, типа «Шалом алейкум, салям алейхем!». Дважды в день еду по кругу разносят, и каждый вечер чума под барабаны вокруг костра. Штук десять барабанов — крышу сносит без всякой ганджи, — я раньше о таком только в книжках читал. А самый отрыв в полнолуние происходит. Полный катарсис! И меняешься там, реально. Как в рассказе у Брэдбери. — «Были они смуглые и золотоглазые»? — Точно. Уезжаешь — внутри все пылает. День, два… и поворачиваешь обратно. Забив на Принцесску, мы курили прямо на кухне. — Так ты про кофе начал рассказывать.
— А-а. Я там рядом со словаками жил, и мы с ними каждое утро кофе пили. Ритуал такой. Кофе с костра, со специями — сказка. И самокрутка.
— С травой?
— С табаком. Там всей наркоты только кофе и сигареты.
— На следующий год поедешь?
— Непременно.
— Стопом?
Он кивнул.
— И как ты только решаешься — автостопом, без денег?
— Так всегда ж заработать можно.
— Как?
— Ну, я, к примеру, на улицах играю. Сначала с гитарой ездил, потом налегке, с гармониками.
— Сам научился?
— Да как тебе сказать… Я и до этого дудел, для себя в основном. А как-то раз чеха встретил — вот он играл так играл. Как бог, как Сонни Терри. Скорешились и целый месяц по Европе катались, играли на улицах — вот я у него и нахватался.
— Здорово. Возьмешь меня в следующий раз?
— Нет. В одиночку я передвигаюсь быстрее.
— Оливер Стоун, «Взвод». Там эту фразу Дефо говорит Чарли Шину.
— Точно. Хочешь — поехали, только я тебя пасти не буду. Паспорт, визы, передвижение — все сам. Забьем стрелу, потусуемся и разбежимся до новой встречи.
— Я все-таки в первый раз.
— Ну и что? Все когда-то в первый раз начинали. Быстрее научишься.
— А вот ты куда в первый раз поехал?
— В Москву. У меня там девушка появилась, и я к ней на выходные ездил.
— Стопом?
— Ага. В пятницу выезжал, субботу с ней, а в воскресенье утром обратно.
— Круто! Ну, нынче ночью наш приятель Леандр снова поплывет через Геллеспонт…
— Восемьдесят шестая. Черемушкин, Северов.
— Пошли, а то вдруг там Виола с секундомером…
* * *Школа. Спортзал. Девочка. Упала с брусьев, стукнулась головой. Уложили ее в салон, накрыли куртками — не нагрелась машина, — и повезли с сотрясением в Раухфуса. И в пятый бокс, туда, где закрытые черепа высаживают.
В пустом боксе плакал маленький мальчик.
— Ты чего ревешь, старикан?
— Я хочу домой. Я хочу к маме. Я хочу позвонить.
— Ты один здесь?
— Один.
— А телефон помнишь?
— Помню. И тети Ани телефон помню. Я хочу позвонить.
— Твои знают, где ты?
— Тетя Аня знает. И мама… наверное.
— Тебе не дают позвонить?
— Да. Попросите их, пожалуйста. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.
Он плакал навзрыд, взахлеб, как плачут маленькие дети. Лицо в синяках и ссадинах, полоска засохшей крови на волосенках. Грязные руки, нестираная одежда, порванные ботинки. Грязный бело-зеленый шарф. Почему-то этот шарф меня особенно тронул.
— Подожди минутку, дружище, сейчас разберемся, хорошо?
Мы подошли к регистратуре.
— Что привезли?
— Тринадцать лет, сотряс. Из школы. — Северов отдал направление, протянул на подпись историю. — На физкультуре упала. Средней степени сотряс.
— Номер школы и класс написали?
— Так точно. А что там за парнишка сидит, в пятом? Плачет, позвонить хочет…
— С милицией привезли. Мать родительских прав лишили, но он все еще с ней живет — запутки там какие-то с детским домом. А она его лупит. Соседи 02 вызвали — совсем озверела сегодня. Пока у нас, а когда решится с детдомом, туда отправим.
— Пьет мамаша?
— Ну, а как ты думаешь?
— А чего позвонить не даете?
— Куда?
— Домой.
— Ты видел его?
— Да.
— Вот и не задавай дурацких вопросов.
* * *Он рванулся к нам, как утопающий к шлюпке.
— Не разрешают, дружище. Честно.
Мальчик снова заплакал.
— Я хочу к маме. Я хочу позвонить — иначе она не приедет. Если нельзя маме, я позвоню тете Ане, она ей напомнит. Я не хотел сюда ехать. Я хочу домой.
— Но ведь тебя дома бьют.
— Я привык. Позвоните вы, пожалуйста. Я хочу домой…
Мне казалось, что душа у меня давно запеклась. Но сейчас корка треснула и из-под нее потекла кровь. Я ничего не мог сделать.
Веня молча протянул свою двухцветную ручку и несколько чистых, четвертых листов. У меня в кармане завалялась конфета, с Лехиного дня рождения, и я отдал конфету ему.
— Держи, старик. Извини, пожалуйста.
Он плакал. Мы вышли. В горле першило. Северов кое-как отзвонился. Мы ехали на станцию, и мне было так плохо, так плохо — как никогда еще в этой жизни…
— Вень, давай возьмем, а? Уж очень хреново.
— Денег нет.
— Я у водил займу, потом отдадим, О'кей?
Сидели в салоне, прихлебывали. Курили — отпускало.
— И ведь он ее действительно любит.
Северов выругался. Я продолжил:
— Знаешь, я их столько видел — и не цепляло ни разу. Нет, цепляло, конечно, но так, как сегодня, нет. Один раз, помню, приехали в ханыжник на ножевое, а там, помимо раненого, еще трое. Отметелены в кровь — менты постарались. Они в кладовке, по звуку, нашли чемодан, а в нем грудничок: ревел нон-стопом, бухать мешал. Мокрый, обкаканный, ползунки снимаем — в руках распадаются.
Веня выругался еще раз.
— Короче, срезали перепревшее, а через несколько дней жалоба: суки-…ляди, врачи-вредители, порвали последнее, а мы бедные-голодные, сами не местные… требуем компенсировать стоимость.
— Та же фигня: брал мальчишку с бамперными переломами и штаны с сапожками распорол — так родители мне счет предъявили. Хорошо, начальник адекватный, сразу их на хер послал.
Он завинтил пробку и достал «полицай»:
— На. Подъезжаем уже.
* * *— Драгоценные мои, ну кто ж ожоги-то маслом мажет?