Хроники неотложного - Михаил Сидоров

Он завинтил пробку и достал «полицай»:

— На. Подъезжаем уже.

— Драгоценные мои, ну кто ж ожоги-то маслом мажет?

— Так это… всегда ж маслом. И в книгах пишут.

Ожог небольшой, процентов пять, но намазали маслом и из первой степени получили вторую. Я открывал ампулы, Веня вытряхивал в тарелку новокаин.

— Мы в справочнике посмотрели, там облепихой советуют…

— Покажите.

Толстая, в яркой обложке — Энциклопедия народной…ля, медицины.

— В печку ее! — Он с треском перекрутил упаковку стерильного бинта. Бумага треснула. — Запомните и другим расскажите: холодная вода с чистой повязкой — все! Никакого масла, никакого мумия, никаких кремов: ни-че-го.

— А потом что делать?

— Об этом вам подробно расскажут в травме.

— А обратно вы отвезете?

— Нет. Ноги у нее целы, сама дойдет.

— Восемьдесят лет все-таки…

— Бомбилу поймаете. Ждем вас в машине, не задерживайтесь, пожалуйста.

Вышли на лестницу.

— Вот всегда меня, Феликс, это накрывало. Ездишь стопом, значит, халявщик, а сами при этом ну ни единой возможности не упустят, чтобы на шаромыгу. Обратно им… Кстати, знаешь, откуда слово пошло?

— В восемьсот двенадцатом, когда наши Наполеону накидали и французы по морозу домой шли. Падеж был жуткий — холод, партизаны, жрать нечего. Брели, сбившись в кучу, и аскали по дороге. Стучали в избы: шер ами, нам бы это… того… хлебца бы децл? О, вон они, открывай.

Я откатил дверь.

— Садитесь. Паспорт-полис взяли?

— Ой, забыли!

Как всегда.

Пожалуйста, в первую очередь — паспорт и полис.

Да-да, не беспокойтесь…

И в приемном:

Вер, а мой паспорт не у тебя?

Дундуки, блин!

— Да ладно тебе, Феликс, чего ты? Расслабься. Вот был такой писатель в нашем с тобою детстве — Эрих Мария Ремарк, так у него в «На Западном фронте без пере мен» есть фраза: «Хлопотно убивать каждую вошь по отдельности, если у тебя их тысячи» — можешь взять девизом, дарю. Смотри, сейчас они еще изнутри запрутся.

И точно — заперлись. Каждый второй запирается. Щелкают собачкой и колотят в дверь, словно ни разу в жизни на маршрутке не ездили.

— Собачку, собачку назад передвиньте… во-от. Ручка ниже.

Открылись, слава те Господи!

— Сиди, Вень, я сведу.

— Ничего, вместе сходим.

— Вот так работаешь-работаешь, думаешь, что все про людей знаешь…

Нам забашляли.

— Есть такое. Но большинство предсказуемо. Я вот до сих пор не понимаю, зачем выпавшего из окна затаскивают обратно, на тот же этаж? Почему, вызвав на «рвоту с кровью», они, положив трубку, первым делом смывают эту рвоту в толчок? Почему за констатацию трупа суют деньги, а за удачную реанимацию говорят «спасибо, ребята»?

— Потому что идиоты. Знаешь, куда я не люблю ездить, так это на фабрики. Долго-долго идешь через весь цех к лестнице, поднимаешься, долго идешь обратно и там, в торце, в раздевалке лежит пострадавший. Берешь его и еще два раза через весь цех фигачишь: грязь, масло и контейнеры со стальной стружкой…

Ожила рация.

— Восемь-шесть, отвечаем!

— Да?

— Возьмем — Ударников десять, корпус три, квартира восемнадцать. Пятый этаж, со двора, домофон. Боль в животе.

— Поняли, едем. Десять-три-восемнадцать. Этаж пятый, со двора, домофон.

А вот тут все было более чем серьезно.

— И давно у тебя так болит, Коль?

— Пятый день.

— Началось резко?

— Как будто бы лом всадили.

Коля был пепельно-серым, землистым, с заострившимися чертами. Под глазами лежали тени. FaciesНурросгаtis, посмертная маска. Помрет сегодня, самое позднее — ночью.

— А чего врача не вызвал?

— Думал, пройдет.

Мог бы не спрашивать — стандартный ответ.

— Коль, ну не проходит час — ладно. Не проходит два — ладно. Ну, день не проходит — черт с ним! Но пять дней, Коль, пять!!! Пес с ней, со скорой, участкового ты мог вызвать?

Живот у него мягкий. Но — не прикоснуться. Не дает. Щеткин[44] по всему животу.

— Терпи, мужик, терпи. Сколько, Феликс?

— Семьдесят.

— А нижнее?

— Сорок. Полиглюкин?

— Угу. Заряжай. Рвота была? — Это он уже пациенту.

— Была.

—. Сколько раз?

— Много.

— Что-нибудь принимал?

— Водку пил, с солью.

Вот придурки-то, а?! Ну, чем бы ни заболели — все водкой с солью лечат.

— Зачем?

— Думал, легче станет.

— И что, стало?

— Нет.

Ему даже говорить было трудно. Панперитонит[45]. Диафрагма двигается — боль дикая.

— Сколько раз ты ее пил?

— Да все время.

Он говорил прерывисто, на выдохе, как раненые.

— Вчера полегчало немного. Совсем почти отпустило.

— А потом с новой силой, да?

— Да.

Период мнимого благополучия. Классика. Труба чуваку.

— Ах, Коля-Коля… Жена есть?

— Есть, в разводе.

— А дети?

— Двое, Что, совсем плохо? Резать будут?

— А ты думал? Дай бог, если хоть метр кишок оставят, а то ведь соединят пищевод с жопой, и будешь всю жизнь с затычкой ходить.

Он ему не сказал. Ничего не сказал. Коля доживал свои последние часы, но Северову поверил безоговорочно.

— Слышь, Вень, давай на ходу давление поднимать?

— Однозначно.

— Я за носилками, а ты звякни по рации, предупреди, чтоб встречали.

— Давай. Потаскунов[46] подгони.

Мы везли его, подскакивая на ухабах. Толику был дан приказ ехать помягче, но по Наставников, как ни крути, помягче не особо выходит.

Коле становилось все хуже. Он зажал в зубах грязный платок и тихо постанывал. Лицо его покрылось потом и стало мраморным.

— Мужики… — он прерывисто и судорожно дышал, — мужики… вы бы мне обезбаливающего сделали, а?

— Нельзя, Колян, вот те крест, нельзя. — Веня потрогал лоб и молча посмотрел на меня.

Уходит.

— Потерпи, старик, уже железку переезжаем.

— Добавить?

— Давай. Давай струйно.

Я вывернул колесико до отказа, и полиглюкин зачастил торопливыми каплями.

— Давай вторую и гормонов туда.

— Сколько?

— Да все, что есть. — Он вытянул флакон, сорвал жестяной кругляш с пробки и вставил его в штатив, ожидая момента, чтоб переставить систему.

— Двести сорок преднизолона, Вень.

— Набирай все, по ходу подколешь через пробку.

Нас тряхнуло. Вот хреновая дорога на Солидарь, откуда ни едь, но последняя сотня — хуже разбитого танкодрома. Сэм тормознул, Веня выскочил за носилками. Нас ждали, что удивительно, и мы сдали Колю с рук на руки — успели. Расписались в получении, шлепнули штемпель. Свободны.

— Один-четыре-восемь-шесть — свободны с Семнадцатой.

— Так, восемь-шесть, обратно туда же. Квартира семьдесят шесть. Молодой человек без сознания. Ударников, десять, корпус один, семьдесят шесть.

— Понял-понял. Десять, корпус один, семьдесят шесть.

— Наркот.

— Думаешь?

— Знаю. Там торгуют.

— Ездили туда?

— Как на работу. Сейчас сам увидишь. Тебе понравится.

Вот фиг скажешь, что здесь точка! Чистенько, аккуратненько, вазочки-салфеточки, котик с бантиком. Седенькая бабуля в очочках-проволочках — волосенки за ушки зачесаны. Внучата в рамках. Идиллия.

Вот только тело на площадке синеет. Дыхание три в минуту, глаза в разные стороны, и зрачки точками.

Сейчас бабушка нам споет, я Веню уже предупредил.

— Вы его знаете?

— Нет.

Вежливый молодой человек, поднес сумки, попить попросил…

— Он мне сумки поднес, по ступенькам. И попить попросил. Такой воспитанный, вежливый.

Пошла дискета. Выпил и захрипел…

— Я ему фанты налила — только что купила, в универсаме, — он выпил, захрипел и упал…

Бутылку, наверное, надо на экспертизу…

— Наверно, в бутылке что-то подмешано…

Такой приятный молодой человек…

— Такой молодой человек культурный. И одет прилично.

Это точно, одет прилично. Клеша в обтяжку, лакированные остроносы, гель для волос. Где-то я его видел уже…

— А почем за чек[47] берете, бабуленька? Почем опиум для народа?

— Что вы сказали?

— Не лепи горбатого, бабка! Я эту песню от тебя в третий раз слышу.

— Да как вы смеете!

А сейчас она скажет, что ветеран войны, труда, броуновского движения, и за самим Ковпаком ППШ носила.

— Я ветеран войны, пенсионер союзного значения… в партизанских рейдах участвовала… у меня орден Богдана Хмельницкого…

— А ордена Германа Опиатного у вас нет? Давай его, Вень, за шкварник…

— Да я на вас в мэрию буду жаловаться!