Боги, гробницы, ученые - Курт Церам

Недоверие «специалиста» к удачливому аутсайдеру – это недоверие мещанина к гению. Человек, не покидающий наезженной колеи обеспеченного образа жизни, презирает того, кто выбирает нехоженые тропы, кто «поставил на ничто». Это презрение необоснованно.

Если мы возьмем историю научных открытий за какой угодно период, нам будет не так трудно установить, что многие из них сделаны «дилетантами», «аутсайдерами» или вовсе самоучками-автодидактами, людьми, одержимыми одной идеей; людьми, которые не знали тормоза специального образования, шор специализации и просто перемахивали барьеры академических традиций.

Отто фон Герике, величайший немецкий физик восемнадцатого столетия, был по образованию юристом. Дени Папен[11] изначально изучал медицину.

Бенджамин Франклин, сын простого мыловара, не получив ни гимназического, ни университетского образования, стал не только выдающимся политиком (этого достигали люди и с меньшими способностями), но и великим ученым.

Гальвани, один из основателей электрофизиологии, медик по профессии, как доказывает Вильгельм Освальд в «Истории электрохимии», обязан своими открытиями именно пробелам в знаниях.

До четырнадцати лет не умел ни читать, ни писать Фраунгофер, автор выдающихся работ о спектре Солнца. А сын кузнеца Майкл Фарадей, один из самых значительных естествоиспытателей, начал свою карьеру переплетчиком.

На медицинском поприще трудился Юлиус Роберт фон Майер, чьи исследования – в числе прочих – позволили обосновать закон сохранения энергии, а также Гельмгольц, когда в двадцатишестилетнем возрасте опубликовал свою первую работу на ту же тему.

Математик и физик Бюффон самые выдающиеся труды посвятил геологии. Профессор анатомии Томас фон Зёммеринг в 1809 году построил и испытал электрохимический телеграф.

Сэмюэл Морзе был художником, точно так же как и Дагер. Первый создал телеграфную азбуку, второй изобрел фотографию.

Одержимые, сотворившие управляемый воздушный корабль, – граф Цеппелин, Гросс и фон Парсеваль состояли на военной службе в офицерских чинах и не имели о технике ни малейшего понятия.

Список бесконечен. Если исключить этих людей и их достижения из истории науки, ее здание обрушится. И тем не менее каждого из них преследовали насмешки и издевательства.

Перечень можно продолжать и применительно к истории науки, которой мы здесь занимаемся. Первыми серьезными переводами с санскрита мы обязаны не ориенталисту, а судье из Бенгалии сэру Уильяму Джонсу. Георг Фридрих Гротефенд, первым расшифровавший клинопись, получил классическое филологическое образование. Его последователь Роулинсон подвизался на военной и дипломатической стезе. Первые шаги на долгом пути расшифровки иероглифов сделал врач Томас Юнг. А Шампольон, который довел эту работу до конца, был профессором истории. Пергамский алтарь раскопал железнодорожный инженер Карл Хуман.

Достаточно ли примеров, чтобы стала ясна основная наша мысль? Мы не оспариваем роли специалистов. Но разве судят не по результатам, если, разумеется, средства были чистыми? Разве «аутсайдеры» не достойны особой благодарности?

Да, во время своих первых раскопок Шлиман допустил серьезные ошибки. Он уничтожил ряд древних сооружений, он разрушил стены, а все это представляло определенную ценность. Но Эдуард Мейер, крупнейший немецкий историк, отпустил ему этот грех. «Для науки, – писал он, – методика Шлимана, который начинал свои поиски в самых нижних слоях, оказалась весьма плодотворной. При систематических раскопках было бы очень трудно обнаружить старые слои, скрывавшиеся в толще холма, а значит, ту культуру, которую мы обозначаем как троянскую».

Трагической неудачей было то, что именно первые определения и датировки Шлимана почти все оказались неверными. Впрочем, открыв Америку, Колумб полагал, что ему удалось достичь берегов Индии. И разве это умаляет хоть сколько-нибудь его заслуги?

Бесспорно одно: если в первый год Шлиман вел себя на холме Гиссарлык как мальчик, который, стремясь разобраться в устройстве игрушки, разбивает ее молотком, то человека, открывшего Микены и Тиринф, трудно не признать настоящим специалистом-археологом. С этим соглашались и Дёрпфельд, и великий Эванс (последний, однако, с оговорками).

В свое время от «деспотической» Пруссии немало натерпелся Винкельман. Шлиман также много пережил из-за того, что остался не понятым в стране, где родились он сам и его юношеские мечты.

Даже в 1888 году, когда результаты его раскопок были известны всему миру, в этой стране увидело свет второе издание книги некоего Форхгаммера «Объяснение „Илиады“» (Erklärung der Ilias), в которой делалась бесславная попытка представить Троянскую войну как борьбу морских и речных течений, тумана и дождя на Троянской равнине.

Шлиман защищался как лев. Когда капитан Бёттихер, главный его противник, додумался до утверждения, будто Шлиман во время своих раскопок специально разрушил городские стены, чтобы уничтожить все, что могло бы противоречить его гипотезам о древней Трое, тот пригласил капитана в Гиссарлык, взяв на себя все расходы по путешествию.

Присутствовавшие при встрече компетентные лица подтвердили правильность точки зрения Шлимана и Дёрпфельда. Капитан внимательно осмотрелся вокруг, скорчил недовольную мину и, вернувшись домой, принялся утверждать, будто «так называемая Троя» есть на самом деле не что иное, как огромный античный некрополь.

Вильгельм Дёрпфельд

(1853–1940)

Тогда Шлиман во время четвертых раскопок 1890 года пригласил на холм специалистов со всего мира. У подножия холма, в долине Скамандра, он соорудил дощатые домики, в которых должны были найти приют четырнадцать ученых. На его приглашение откликнулись англичане, американцы, французы, немцы (в их числе Вирхов). И, потрясенные всем увиденным, пришли к тем же выводам, что Шлиман и Дёрпфельд.

Шлиман собрал уникальные коллекции. По его завещанию они должны были перейти в собственность той нации, которую, как писал Шлиман, «я люблю и ценю больше всего». В свое время он предлагал их греческому правительству, затем французскому. Одному русскому барону он писал в 1876 году в Петербург:

Когда несколько лет назад меня спросили о цене моей троянской коллекции, я назвал цифру 80 000 фунтов. Но я провел двадцать лет в Петербурге, и все мои симпатии принадлежат России. Поскольку я бы очень хотел, чтобы коллекция попала именно в эту страну, я прошу у русского правительства 50 000 фунтов и в случае необходимости готов даже снизить цену до 40 000 фунтов.

Однако самые искренние его привязанности – он неоднократно об этом говорил – принадлежали Англии, где его деятельность нашла самый широкий отклик, где «Таймс» предоставляла ему свои полосы еще в те времена, когда все немецкие газеты были для него закрыты. Британский премьер-министр Гладстон написал предисловие к его книге о Микенах, а еще ранее знаменитый востоковед Арчибальд Генри Сейс из Оксфорда – к книге о Трое.

Тем, что коллекции все же в конце концов попали «на вечное владение и сохранение» в Берлин, мы опять-таки обязаны (какая ирония судьбы!) человеку,