Сложенный веер - Сильва Плэт

Несколько надавливаний на точки, куда хирурги при операциях выводят лаксармитовые узлы, и боль в позвоночнике отступает. Тон перевел дыхание. Такая мануальная терапия — высший пилотаж. Он сам учился четыре года, прежде чем после его «лечения» ребята стали не терять сознание, а возвращаться к жизни.

— Да. Так хорошо. Меня устраивает.

Гетман хмыкнул, оценив двусмысленность комментария, однако рук не убрал.

— В пояснице нажми, пожалуйста, — Тон сам не заметил, что опять перешел на «ты». — Но откровенность за откровенность. Ты полагаешь, что мы опасны, потому что слишком… чарующи, что ли? Есть на земных языках слово «зовущесть»? Или «призывность»?

— Притягательность. Attraction. Магнетизм.

— Вот-вот. Я, в свою очередь, считаю опасными вас. Не все планеты Конфедерации. К верийцам не имею претензий, например. Хоммутьяры тоже пусть отдыхают. Я имею в виду землян, аппанцев, делихонов частично — тех, кто диктует конфедеративную политику и моральные ценности.

Договорить Тону не удалось, тягучая волна боли прокатилась через позвоночник и заставила его сжать зубы.

— Ты че творишь? — то ли простонал, то ли выдохнул он. Березовые стволы перед глазами расплылись в пятна.

— Больно? — обеспокоенно спросил Гетман. — Пойдем в дом, вколю тебе анестетик. Верийский, патентованный — для организма с критическим содержанием лаксармита. В больницу верну завтра. И начищу там всем…

— Морды? — боль не отступала, и нужно было на что-то отвлечься.

— Ага. Наградные листы. Отполирую до блеска. Они чем тебя там лечили три месяца? Поливитаминами?

— Меня достали из гравитационной сетки. Медики сделали все, что могли. Не пристебывайся.

— Уговорил, — Гетман распахнул дверь на веранду.

Тон осознал, что, для того чтобы это сделать, Разумовскому пришлось прислонить его к стенке. Черт! Совсем расклеился. Еще не хватало, чтобы он меня таскал… Для порядка Тон прибавил «сволочь», хотя этого совсем не хотелось.

Анестетик действительно был верийский. Действовал мгновенно и радикально. Спину и задницу Тон снова почувствовал, а боль — нет. Разумовский, недовольно покачав головой, засунул пачку микрошприцов, один из которых только что использовал, в карман Тоновой куртки.

— Привыкания не вызывает. Но не злоупотребляй.

— Спасибо. Так хотите знать, почему вы опасны? — Тон опять перешел на «вы». В доме это почему-то казалось более уместным.

— Будь добр, просвети меня, грешного.

Ирония, прозвучавшая в словах Гетмана, разозлила Тона. «Выполнил свой отцовский долг, сука, — с чувством подумал он. — Дотащил больного до кровати. Сейчас околею от непомерного груза благодарности». Но показывать не стал, приподнялся на локте, чтобы видеть лицо Гетмана, расположившегося напротив в кресле:

— Вы опасны своей безответственностью. И нежеланием учиться на своих ошибках. Ты говоришь: страх перед нами. (Надо определяться, все-таки на «ты» я с ним или на «Вы»… Сил у меня нет об этом думать). А себя вы не боитесь? Я читал про историю Земли. Просмотрел все фильмы, которые есть. Каждый раз, когда валялся в госпитале. У вас были страшные катастрофы, войны, теракты, и они не заставляли вас не то что измениться — задуматься. Девятнадцатый век, двадцатый, двадцать первый… Время идет, а вас ничего не пугает. Три, девять, сорок дней траура — по погибшим во Всемирном Торговом Центре, по сгоревшим или ослепшим при газовом взрыве на Хирундо, по задохнувшимся в подводной лодке — и вы опять бодры и веселы. Продолжаете строить свои небоскребы (меня от одного названия передергивает: здание, скребущее небо), толпами набиваться под лазерные лучи в подвалы, сотрясающиеся от взрывающих мозг децибел, лезть на морское дно, где человеку нечего делать. Там киты. Дельфины. Электрические скаты.

У меня в голове не укладывается, как после Хиросимы вы еще двести лет продолжали строить атомное оружие! Куда вы сотню лет продолжали лезть со своими субантарктическими тоннелями, если при строительстве первого в Южной Америке произошла экологическая катастрофа, от которой она не может оправиться по сей день? На Дилайне, если бы по какой-то причине погибли три тысячи человек, мы бы годы не могли в себя прийти от ужаса, забыли бы обо всем, только бы предотвратить, не допустить, не дать повториться. Горят небоскребы — снести их к чертовой матери. Потонул «Титаник» — никаких кораблей-гигантов в открытом океане. Вам же, говоря твоими словами, все по барабану.

Я один-единственный раз был на Земле за пределами военного космодрома. Помнишь, прокатилась такая волна по Конфедерации: в целях гуманизации военных действий знакомить профессиональных убийц с культурными ценностями цивилизаций? Образовывать, так сказать, и возвышать морально. Так вот, ходил я по Эрмитажу. Достала толпа народу, верещание экскурсоводов, ни к чему не подойдешь толком… И вдруг обнаруживаю совершенно безлюдные залы. Шумеро-аккадская цивилизация. Просуществовала четыре тысячи лет — больше, чем ваша современная. Осталось — кучка глиняных клинописных табличек. Страшно ходить на этом кладбище. И еще страшнее, что это не их кладбище, а ваше — тех, кто толпится вокруг греческих и римских слепков и мумии фараона. Вам что, неинтересно: почему от одних уцелело многое, от других — ничего? Мы бы только об этом и думали — веками, тысячелетиями.

Ты знаешь, какие прекрасные у нас острова в океане? А знаешь, почему там было запрещено жить? Слишком сильная энергия собиралась в браслетах лордов, люди сходили с ума от эйфории, сжигали себя вместе с островом. Королева Наира Четвертая тысячу лет назад сказала «нет». И с тех пор никто туда не суется. А то четвертуют, — Тон размял затекший локоть и откинулся назад на подушку. — Не совался, вернее. А то четвертовали бы. Я тебе объяснил? Ты понял?

— Суть твоих претензий к землянам мне ясна, — медленно проговорил Разумовский. — Ты хочешь, чтобы мы научились сами себе говорить «нельзя». Это трудно. На преодолении границ, раздвижении пределов возможного построено само развитие нашей цивилизации. Если мы остановимся, мы погибнем.

— А если вы просто смените приоритеты? — осведомился Тон. — Ну вот, смотри: сидит у вас в зоосаде, весьма комфортабельном, белый бенгальский тигр. И их осталось всего шесть штук на планете. Сколько ученых занимаются у вас восстановлением популяции тигра? Каковы результаты? Как у них с финансированием?

— Не знаю, — смутился Разумовский. — Думаю, что целый исследовательский институт.

— А сколько кораблей у тебя сейчас за пределами Конфедерации — знаешь?