Диверсанты - Евгений Андреянович Ивин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Могло быть что-нибудь крайне бесчестное, что до такой степени его потрясло? – спросил Ребров.
– Может быть, но я об этом бы знала. Миша не держал от меня никаких секретов. Никаких! Поймите, между нами не было тайн!
– Он был летчиком-истребителем на Дальнем Востоке.
– Я вас поняла. Да, он иногда рассказывал о полетах, он был уверен, что наши самолеты во много раз превосходят американцев. Он называл какие-то МАХи, я плохо в этом разбираюсь.
– У вас были в санатории еще друзья, с которыми бы вы встречались, и они были вам обоим приятны?
– Да, да! Был один человек – Дмитрий Степанович Паршин, то ли художник, то ли музыкант, глубоко эрудированный человек, знал массу историй из жизни знаменитых актеров, писателей, музыкантов из прошлого и современных. Он был одинок, и ему доставляло удовольствие общаться с нами. Каждый раз, когда он с нами встречался, он говорил: «Не прогоняйте меня сегодня!» Мы встречали эту фразу шутками, и он постоянно проводил время с нами. Ездили в рестораны, где, кстати, всегда платил Паршин. Он не принимал никаких, даже решительных попыток Миши заплатить за ужин. Он говорил так: «Если вы заплатите, то я выброшу в море такую же сумму. Я очень богатый человек, должен же я куда-нибудь потратить деньги». У Миши тоже было много денег, он даже похвалился Паршину, что летчик-истребитель получает как академик.
– Миша любил выпить? Как он вел себя в таких случаях, если был нетрезв?
– Да, думаю, что выпивал он охотно, и Дмитрий Степанович этим пользовался, словно ему доставляло удовольствие видеть Мишу пьяным. А он становился болтлив и хвастлив. Иногда утром он спрашивал меня, наболтал ли он чего о самолетах. Я не могла об этом судить, потому что плохо разбираюсь во всех этих локаторах, микросхемах, да и Дмитрий Степанович был далек от всего этого и чувствовал себя как рыба в воде, когда речь заходила о музыке, литературе, художниках. Он Мише иногда говорил, что для него это темный лес, и он даже с трудом верит во всю эту боевую мощь. Миша, конечно, «заводился», и начиналась прямо-таки лекция. Вы знаете, что я делала в таких случаях? Я вставала и говорила, что поехала спать. Где-то с год назад я написала письмо в Волгоград Дмитрию Степановичу, но ответа не получила.
– Дорогая Дзидра, Дмитрий Степанович не смог ответить на ваше письмо, его убили.
Дзидра невольно подняла к подбородку сложенные ладони и закрыла глаза. Ребров был уверен, что женщина в эту минуту молилась. Он подождал, пока она открыла глаза, и спросил:
– В тот последний вечер, когда он вас оставил в недоумении, что он сказал?
– Он, кажется, повторил слово «бесчестие» и сказал, что он негодяй, и есть только один выход. Тогда, вечером, я долго ждала его, уже зажгли фонари, люди гуляли по аллеям, многие ушли к морю. Из подъезда вышел Дмитрий Степанович. Я окликнула его, но он не услышал. Минут через десять буквально выбежал Миша. Прическа в беспорядке, словно он лежал, майка сидела на нем неровно. Он подошел ко мне и сказал: «Дзидра!» – голос его был надорван, в нем чувствовались слезы. «Дзидра! Что же делать? Как жить дальше? Это же бесчестие! Негодяй! Какой я летчик? Есть только один выход!» Он взял мою руку, поцеловал, повернулся и побежал обратно в подъезд. Я ничего не понимала, я не успела его ни о чем спросить. Он словно парализовал мою волю. А утром приехала «Скорая помощь» и увезла его. Дмитрий Степанович пришел ко мне в номер, на глазах были слезы, этот старый человек плакал, будто потерял родного или близкого ему. Я была в шоке. Как доехала до дому, не помню.
– Что говорил Паршин? Виделся ли он с Мишей?
– Он плакал и только повторял: «Зачем же так? Мальчик! Зачем? Ну зачем ты это сделал? Разве это выход?» Он уехал на следующий день, пока я была в столовой. Видно, эта смерть его тоже потрясла, ему было тяжело со мной встречаться.
«Что же он сделал с ним, что тот перерезал себе вены? Очевидно Миша раскрыл какую-то военную тайну. Что-то о самолетах, полетах, коридорах. Что-то такое!.. И он стал его вербовать. Значит у него были записи пьяных разговоров и хвастовства этого старшего лейтенанта. Потому он и увидел единственный для себя выход в смерти. Жаль!»
Она набросила на плечи белую шубку, надела белую меховую шапку и пошла проводить Реброва. Снег был свежий, ослепительно белый и поскрипывал под ногами. Они дошли до автобусной остановки, и Дзидра протянула ему руку.
– Знаете, все воскресилось в памяти, аж стало страшно. Я могла бы быть просто счастливой, но судьба распорядилась по-своему. В день его смерти я бываю в церкви, говорят, самоубийц нельзя поминать, отпевать, а я это делаю. Может, это и грех, но я иду и грешу. Потому что для меня он не самоубийца.
* * *
Барков приехал утром и на стоянке такси увидел Лазарева. Тот подрулил к очереди и, высунувшись из кабины, сказал:
– В шестой парк, на набережную.
Очередь никак не отреагировала, для приезжих шестой парк ничего не означал. Зато Барков сразу же подошел к такси и сел в кабину рядом с водителем.
– Долго будешь молчать? – спросил полковник, едва тронув машину. – Доведете вы меня, закручу я вам гайки!
Алексей Иванович улыбнулся. Все они в отделе знали характер своего начальника, его «несерьезное» ворчание, постоянные угрозы «закрутить гайки», про школу КГБ и про двойки, за что прозвали Лазарева Учителем. Но они любили его за справедливость, за демократизм и, главное, за аналитический ум. Он умел мгновенно ухватывать из их доклада все, что необходимо, успевал прокрутить в голове и сделать выводы. А их заставлял думать, искать решения и слегка подталкивал в нужное русло. И очень не любил, когда сотрудники сразу соглашались с его мнением. Он
