Диверсанты - Евгений Андреянович Ивин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что же дальше? – тихо спросил он. – Она любила его?
– Не получилось у них ничего. Пожили они, пожили, а потом приходит ко мне Лариса, и я увидела, что это конец. И знаете, Жора, что она мне сказала? «Он не перспективный, он не пробивной. Будет вечным неудачником, непризнанным и обиженным на весь свет. Будет винить всех и вся, что закрыли ему дорогу в искусство, загубили в нем гения. И будет нищенствовать, подрабатывать на вывесках и плакатах, может быть, запьет. Эта перспектива не для меня». Ее суждения о Вадиме меня удивили, я попросила конкретных объяснений. Она мне их представила: «Союз предложил ему командировку на Череповецкий металлургический комбинат, пять портретов лучших металлургов. Работать на натуре, прямо в цехе. Он ответил, что он не ремесленник и не сапожник из мастерской по пошиву обуви, где любой может заказать какие хочет башмаки. Он художник и не будет писать доярок и свинарок или сталеваров по заказу. Он, видите ли, свободный художник и будет творить то, что его душа пожелает, и не фотограф, чтобы представлять действительность такой, как ее видят миллионы людей. Этим и отличается от этих миллионов. Для него действительность – это его воображение». Лариса зло иронизировала по этому поводу, но это было разочарование в нем не как в художнике, а как в человеке, который никогда не сможет приобрести себе имя. «Кому нужны рога и копыта, надетые на рога? Так Вадим представляет себе реальную корову? Кто купит такую картину? Он, видите ли, пишет свою картину для умных, мыслящих, имеющих воображение людей, а не для лишенных эмоций кретинов и тупиц, которым подавай каменщика с кирпичом в руке. Рога и копыта – это то, что остается от коровы на века, а плоть сжирают черви. Рога и копыта – они станут предметом искусства, в том и есть философский смысл его картины».
– А что касается профессора, то он не рисовал рога и копыта. Он весь соткан из реальностей и действительности: от костюмов до зарплаты и гонораров за научные статьи. И неплохо подрабатывает на иконах, делая химический анализ красок и материалов, которыми пользовались раньше богомазы. Я ему тоже помогаю, у меня же за плечами пять лет физтеха. А иконы – это мой гонорар. Достаточно ли бальзама я положила на ваши раны, чтобы излечить от безнадежной и совсем ненужной вам любви к моей легкомысленной и меркантильной сестре?
Георгий молчал. То, что услышал за эти полчаса, внесло смятение в его душу, он даже забыл на несколько секунд, почему здесь и кто эта женщина, чей тихий, ласково-ироничный голос журчал, словно ручей в лесной чаще. Вдруг Барков почувствовал, что ему невыносимо находиться здесь. Он испытывал тесноту этой небольшой комнаты, задыхался в ее стенах. Георгий резко поднялся с кресла, схватил с пола дубленку и выбежал за дверь. Прыгая через три ступеньки, миновал несколько пролетов лестницы и оказался на улице. Легкие снежинки кружились в свете фонарей, словно мошки и бабочки в летнюю пору, загипнотизированные ярким светом. Он натянул на плечи дубленку, вытащил из кармана шапку, подержал ее в руках, вдохнул полной грудью морозный воздух и сел на заснеженную скамейку. Наконец до него дошло, что все кончено, и нечего пытаться себя обманывать и сохранять какую-то надежду. И все же в подсознании у него сидело убеждение, что ему надо встретиться с Ларисой, сказать ей о себе, о том, как все эти триста долгих дней мечтал о встрече. И будут ей и поклоны, и восхищения, и будет она самой дорогой и красивой вещью в его доме. В этом месте размышлений он вдруг рассмеялся, поймав себя на том, что отвел Ларисе в своей жизни точно такую же роль, которую она играет теперь в жизни доктора химических наук.
– А надо ли встречаться? – спросил он себя и поднялся. – Надо! – решил все же он, но тут вспомнил, что даже не знает новой фамилии Ларисы, а адреса – тем более. Как ему не хотелось возвращаться, но Георгий заставил себя войти в подъезд. У лифта лицом к лицу столкнулся с сестрой Ларисы. Она только что вытащила из кабины его коробку с иностранными этикетками и, обессилев, прислонилась к двери. На ее лице проступила бледность, оно стало даже каким-то серым, и ему показалось, что еще немного, и женщина потеряет сознание.
– Вы с ума сошли! – закричал он на нее. Георгий решительно запахнул у нее на груди пальто, буквально втолкнул ее в кабину лифта, втащил туда коробку и нажал на кнопку.
– Я испугалась, что вы забыли свою коробку. Она такая тяжелая, что я думала, помру, пока дотащу ее до лифта.
– На кой черт она вам сдалась? – грубовато прикрикнул он на женщину. – Подумаешь, коробка! Великая радость! Мир треснул, а она о коробке!
– Видно слабый был мир. Что-то вроде яичной скорлупы, – женщина улыбнулась. – Не разыгрывайте трагедии. Уязвленное мужское самолюбие. И не больше!
– Что вы в этом понимаете!
– Да уж как-нибудь!
– Помолчите, ради Бога!
– Что вы взяли за гон в разговоре со мной? Ваше счастье, что я больна. А болезнь – это…
– Не кичитесь своей болезнью, – прервал он ее.
– Это как раз именно то, чем человеку следует кичиться. Вы желаете за меня поболеть? Даю вам шанс покичиться.
Лифт остановился, Барков без лишних слов решительно взял под руку женщину, прихватил коробку, и они оказались на лестничной площадке. Самая большая неприятность ждала их именно здесь: дверь оказалась захлопнута на английский замок, а ключи остались там, по ту сторону. Женщина в растерянности, с испугом в глазах глядела на Георгия, который и сам не мог решить, что ему делать.
– Поищите получше в карманах, – просил он, с надеждой наблюдая за ее отчаянными попытками отыскать в одном единственном внутреннем кармане пальто связку ключей.
– Может быть, в дырку провалились? – не терял он надежды, и уже сам хотел запустить в карман ее пальто руку.
– Вы что? Какая дырка в новом французском пальто? – вдруг обиделась она.
– Да, в самом деле, чего я плету.
