Империя проклятых - Джей Кристофф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я веду войну с сестрой, пока
Мы не начнем войну с родней, пока
Мы не начнем войну с горцами, пока
Мы не начнем войну с целым миром.
– Братья и сестры королевства Лунного трона! – воскликнула Феба. – Перемирие, заключенное с предателями, вовсе не перемирие! Клятва, данная лжецу, ничего не стоит! И сейчас я говорю вам, клянусь Лунами над головой и Землей под ногами, нас всех предали!
– О чем, во имя Малата, ты говоришь, женщина? – потребовал ответа Кейлан.
Феба бросила флакон своему троюродному брату-исполину, откинув назад свои косы.
– Я говорю о нежити, кузен. Я говорю о Черносерде и Бессердке. О падшем Дун-Мэргенне, о нарушенных клятвах и найденной малой Богине.
Она обвела взглядом собравшихся, и в ее золотистых глазах горел огонь.
– Я говорю о войне.
XVI. Огонь на языке дракона
– Как ты узнал?
В самой высокой башне Суль-Аддира историк Марго Честейн пристально смотрел на человека, сидящего напротив. Угодник-среброносец был уже совсем пьян, опустошив три бутылки вина, его губы окрасились в восхитительный темно-красный цвет. Габриэль оторвал взгляд от шара, над которым кружил мотылек, и убрал прядь волос с задумчивых серых, как тучи, глаз.
– Ты только что сам сказал, Честейн. Я высосал Фебу почти до смерти, с…
– Я говорю не про тайну крови плясунов, – оборвал его вампир. – А про то, как ты узнал, что все эти усилия были не напрасны? Все эти мили, все эти испытания. Ты ведь даже не чувствовал кровь, которую дал Лашанс. Мы живем в безжалостном мире, де Леон. Он питается как сильными, так и бессильными. Святой Грааль Сан-Мишона томился в темнице в самом сердце власти Дивоков, в холодной хватке Черносерда и в лапах Бессердки. Даже если бы ты добрался до нее, откуда тебе было знать, что она жива?
Последний угодник грустно улыбнулся, глядя на порхающего мотылька.
– Ты не знал Диор Лашанс так, как я.
Вампир только усмехнулся.
– Это не доказательство, шевалье. Судя по всему, ты знал, что к тому времени, как ты доберешься до побережья, эта девушка уже будет спать в неглубокой могиле. И все же ты был готов повести целый народ на войну ради тщетной надежды…
– Надежда для дураков, историк. – Габриэль встретился взглядом с вампиром. – Надежда убивает. Надежда ведет тебя прямо в огонь. А вера переносит через него. Я не надеялся, что Диор жива. Я верил в это.
– И был готов рисковать своей жизнью ради этой веры?
– А за что еще, черт возьми, стоит умирать? – Габриэль пожал плечами.
– Вы, смертные, меня восхищаете, – пробормотал вампир, качая головой. – Ваши жизни гаснут, как свечи во время бури, только что горела, а через миг… – Жан-Франсуа шумно выдохнул, словно хотел погасить пламя. – Если бы у меня была всего лишь горстка лет впереди, я бы над каждым годом трясся, как дракон над золотом. А вы… большинство из вас, глупцов, ведут себя так, словно у них впереди вечность.
Последний угодник посмотрел на семиконечную звезду у себя на ладони, на имя, выведенное на пальцах.
– Я лучше умру за то, что важно, чем буду жить впустую. И то, что человек прожил достаточно долго, чтобы обзавестись седой бородой и морщинами, не означает, что он на самом деле жил. Жить – значит рисковать. Бояться и терпеть неудачи. Человек должен станцевать на зубах дракона, чтобы сорвать огонь с его языка. Большинство таких сгорают заживо. Но лучше попытаться и погибнуть, чем ни разу не попробовать. Жаль не того, кто умирает слишком рано, а того, кто медлит слишком долго. Некоторые люди всю жизнь мирно лежат в своих постелях и однажды ночью незаметно для себя засыпают, чтобы больше никогда не проснуться… можно ли про них говорить, что они вообще бодрствовали?
Вампир оглядел угодника с ног до головы. Его серые глаза пылали, искорки света мерцали, как давно погасшие звезды.
– Ты, когда напиваешься, де Леон, становишься кем-то вроде поэта.
– Лучше быть поэтом, чем гребаным менестрелем.
Жан-Франсуа провел пером по рубиновым губам, скривившись в едва заметной улыбке.
– Интересно, кем еще ты можешь стать, если тебя как следует взбодрить.
Габриэль поднял свой пустой кубок.
– Принеси еще бутылку, и посмотрим.
Улыбнувшись еще шире, историк Марго Честейн с тяжелым стуком захлопнул том, лежавший у него на коленях. Достав из кармана сюртука шелковый платок, Жан-Франсуа закрыл чернильницу и с обычной тщательностью принялся протирать кончик пера. Габриэль приподнял бровь, продолжая поигрывать с ножкой своего кубка.
– Куда-то собираешься?
– Назад в ад, – вздохнул Жан-Франсуа.
Габриэль нахмурился.
– Я еще не закончил, Честейн. Мы почти подошли к самому интересному.
– Как бы то ни было, де Леон, боюсь, ты близок к тому, чтобы обогнать воспоминания своей дорогой сестры. И хотя разница в том, что я предпочитаю твое общество, а не ее, измеряется не каплями, а океанами, боюсь, если мы заплывем слишком далеко, то можем утопить драму, – улыбнулся вампир. – Если только ты не собрался уложить Фебу на ближайший стол и заставить ее еще раз сказать «пожалуйста», то твое определение лучшей части отличается от моего.
– Ты какой-то странный, холоднокровка.
– Неужели это так странно? – спросил историк, сияя шоколадными глазами. – Ярко жить? Радоваться вместе с тобой и ускоряться тоже вместе? Завидовать тебе?
– Завидовать мне?
Последний угодник расхохотался. Хрипло. Безрадостно. Он дрожал так сильно, что у него перехватило дыхание. Он сидел, сгорбившись и опустив голову, плечи вздымались, смех затих, как только он попытался подавить его. И наконец он откинулся назад, кашляя и вытирая слезы с глаз.
– Моя жизнь – дерьмо и страдания, историк. Моя страна в руинах. Моя жена умерла, и дочь лежит рядом с ней. А я торчу в этой камере, танцуя для вашего гребаного развлечения, во власти тех самых монстров, которые забрали у меня всех, кого я любил. – Он удивленно покачал головой. – Чему, во имя Господа Вседержителя, ты завидуешь?
– Тому, что ты вообще можешь любить, де Леон. – Жан-Франсуа склонил голову набок, задумчиво надув губы. – Возможно, именно поэтому вы, смертные, так яростно горите, потому что знаете, как коротка жизнь. Для нас, бессмертных, существует только потеря. Всякая привязанность увядает. Все умирает. Только кровь приносит истинный покой. И тебе тоже известна эта радость
