Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

меня все по-хорошему вышло. Золотую свадьбу через десять лет справлю. (Пауза.) Сорок лет душа в душу прожили, за все время только одна размолвка случилась, и то с моей стороны неправота была. Лет тридцать назад друг детства у нее объявился, в гости к нам ходить начал. А я его прогнал сгоряча. И не из ревности, нет, я ее никогда не ревновал — повода не давала, — а так, из-за какой-то пустой фанаберии… Внучка выросла. На пианистку учится. Вот-вот замуж выйдет. Жених есть, тоже музыкант. На руках ее носит. Вроде тебя — цветочки зимой и все прочее. И дочка у меня хорошая. Варвара. С характером. Историю в школе преподает. Знаешь, я с зятем поссорился, так она из дому ушла. Отделилась. Вступилась за мужа. Любят друг друга, как в первый год. За ручки до сих пор ходят. И зять у меня хороший. Очень самостоятельный человек. Чеканкой занимается. У нас вся квартира чеканкой завешена, и мой кабинет на заводе тоже. Так что выходит, брат Аркаша, что я прекрасно живу и правнуков дожидаюсь. (Пауза.) Правда, была у меня в юности другая любовь. Элеонорой звали. Элеонора Теплицкая. Красиво, правда? Мы в институте вместе на первом курсе учились. Такая, знаешь, глаз не оторвешь! На улице все на нее оборачивались. Так вот, однажды она ко мне в общежитие пришла. Я как раз один в комнате оставался — каникулы были. Пришла она, значит, и бух с порога — женись на мне, Николай, жить без тебя не могу! Вот ведь какая смелая была. Сказала — и на койку мою узкую села. А платье на ней, как сейчас помню, зеленое, шелковое было, вырезано до самых грудей, и волосы вверх подняты, вся шея открыта. Я как посмотрел на ее белую шею, так у меня перед глазами красные круги пошли и брюки неприлично выглядеть стали. Ну я отвернулся, конечно, чтобы брюки в порядок пришли, и говорю: «Ступай ты, Эля, домой». Она в слезы: «Не хочешь жениться — хоть одну ночь со мной проведи. Ребенка твоего я сама воспитаю». Ну мне опять пришлось отвернуться, чтобы брюки в порядок пришли. Да ты сам посуди: молодой я, здоровый, с женщинами не знаюсь, за окошком темно, мы с ней одни, глаза у нее сверкают… Но я свое: «Иди домой, Эля, да выспись хорошенько. Хочешь — водички выпей». И стакан ей с водой протягиваю. Она как ударит по стакану — так стакан вдребезги — и убежала. «Трус, — кричит мне, — вот уж не думала, что ты такой трус!» — и убежала. Ну какая из нее жена, брат Аркаша, с такой выдающейся красотой? Поживет она со мной, захочет к кому-нибудь другому — бух: «Я без тебя жить не могу!» А мне каково будет? Или капризничать начнет — красавицы, они с детства избалованы. Я хоть и молодой был, а уже все это понимал. Ну, через неделю она из нашего города уехала. Больше не встречалась мне в жизни Элеонора Теплицкая. Слышал как-то краем уха, что она в Ленинграде, будто бы доктором наук по другой профессии стала — по биологии, кажется, — незамужняя вроде и детей нет. Не думаю, чтобы так из-за меня вышло — просто, видать, не повезло в жизни женщине. Я вообще заметил: красивым женщинам не везет чаше, чем некрасивым. (Пауза.) А женился я на Полине Андреевне. Тоже с нами училась. Тихая такая была, все краснела. Как повернусь, бывало, на лекции — все время смотрит. Увидит, что заметил, отвернется, и даже пробор на голове краснеет. Вот на ней и женился. И не прогадал! Жена у меня, брат Аркаша, идеальная: проворная, кулинарка замечательная, сама шьет-вяжет, в доме — чистота, порядок. Каждое утро, вот уже сорок лет, в семь ноль-ноль завтрак горячий на столе, рубашка белая чистая, крахмальная, костюм отпарен, вычищен, галстук новый, ботинки как зеркало блестят. И ни слова поперек. Всегда улыбается. Сама всегда аккуратная, по моде одета, и дочь так воспитала. Когда за меня вышла, сразу институт бросила. Я дома ни к чему пальцем не притронулся. Она сама говорит: «Твое дело, Коля, работать, мое — хозяйствовать». Машина у нас «Волга», дача хорошая, две шубы у нее, у дочери шуба, в этом году внучке ондатру справили, золотишко у баб есть, камешки всякие, и я об этом специально никогда не заботился, все само собой вышло. В общем, живу хорошо. Придешь в гости — сам увидишь!

Небольшая пауза. Слышны голоса расходящихся по палатам больных после просмотра телепередачи.

— Да я сразу понял, что этот белобрысый подлюга — шпион. У меня дедукция!

— Ай да умник! Дедукция! Ну и сказанул! Так он же в начале картины шифровку в лесу своим передавал!

— Да я уже по титрам понял, а не по шифровке — этот актер всегда шпионов играет.

— Нет, не умеют у нас детективов делать — сразу все ясно. А вот импортные читаешь — мурашки пробирают!

— Да где их достать, импортных-то?

— У меня есть. В журнале «Наука и религия»… как ее… американка… Опала Крести… Ух, жуть!

— Так дай почитать!

— Не Опала, а Агата. И не Крести, а Кристи. И не американка, а англичанка.

— Ну, один черт, помню, какой-то камень, карта, а сама иностранка.

— Так дай, а?

— Чтоб потом с концами, что ли?

— Почему с концами?

— Так я послезавтра выписываюсь.

— Кто сказал?

— Лидия.

— А что, у тебя все в порядке?

— В порядке.

— Ты барсучье сало ел?

— А пивные дрожжи?

— А яйца со скорлупой растворял?

— А мумие?

— Да ничего я не ел! Что все едят, то и я ел!..

Аркадий. Черт! Что это они покойника убрать до сих пор отсюда не могут! Противно!

Николай Тимофеевич. Уберут. Санитаров, поди, не хватает. Нам всегда чего-нибудь не хватает. (Пауза.) А чего тебе противно? Это Сидоренко Яков Никитич. Пятидесяти лет от роду. Веселый человек, шутник и похабник. (Пауза.) То есть бывший, конечно, Сидоренко Яков Никитич. Теперь притих. (Пауза.) К черту! Не могу больше! Пойдем в рентгеновский кабинет сходим, к Людочке. Может, еще не ушла. Попросим ее наши снимки посмотреть — наверное, уже готовы.

Аркадий. Да она все равно не скажет. Не имеет права. Утром Лидия Алексеевна придет — узнаем.

Николай Тимофеевич. Утром! Так вся ночь впереди! Ну, ты как хочешь, а я схожу. Спрос не грех. Не по себе мне. И твои заодно попрошу. Зачем целую ночь нам с тобой мучиться? Людочка скажет, если готовы. Мне скажет. Может,