Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

Николай Тимофеевич. Вот ведь, брат Аркаша, как. Раньше мужики от свадьбы бежали, а теперь бабы артачатся. Меняются времена. Эмансипация! Ну, а теперь-то у вас что?

Пауза.

Аркадий. Да я сам во всем виноват. Я ведь ей сначала тоже ничего не сказал. Говорил, что к родителям, в Киев, езжу. В общем, вертелся, а как поддуваться ходить начал, меня ревновать стала, плачет, у тебя, говорит, есть кто-то, ты меня обманываешь и все такое. Ну, пришлось ей все, как есть, открыть. А она опять в слезы: «Что ж ты, говорит, раньше ничего не сказал — я, наверное, давно заразилась. Еще жениться хотел, а сам смерти желает! Чтобы, если умрешь, ни тебе и никому не досталась. Все вы подлецы, мужчины!» Это ее тот подлец так напугал. Вещи свои собрала, облила хлоркой и в общежитие перебралась. Аборт, наверное, сделала. Так перепугалась, дуреха… Восемь месяцев прошло, как уехала, а в моей комнате до сих пор хлоркой пахнет. Я до сих пор запах хлорки люблю — он мне ее напоминает. Она меня, глупенькая, хуже огня бояться стала — скрывалась где-то, да так ловко… Слабая она очень…

Николай Тимофеевич. Стерва она, брат Аркаша.

Аркадий (тихо). Не надо, Николай Тимофеевич.

Николай Тимофеевич. Да… Не повезло тебе на первый раз. Ну, да у тебя все впереди.

Входят в р а ч — ф т и з и а т р с м е д с е с т р о й.

Врач-фтизиатр. Добрый день. И как, здесь лучше? (Не дождавшись ответа, поворачивается к Николаю Тимофеевичу.) Ну, рентген ваш готов, завотделением посмотрит завтра. Что это настроение… неважное? Спали нормально? Гулять надо, двигаться. (Увидев таблетки, медсестре.) Проследите, пожалуйста. Все, что прописано, надо принимать. Отдыхайте.

Уходят.

Николай Тимофеевич. Да чего они в самом деле зачастили?! (Пауза.) Вот я свою жизнь вроде бы прожил, а помирать тоже не хочется. И неплохую я жизнь прожил, брат Аркаша, почти сорок лет работаю. Как начал в голодный-холодный послевоенный, так по сей день. И на пенсию не собираюсь! (Пауза.) Знаешь, бывало, приедешь на новое место, а там — незавершенка, план даже по валу натянуть не могут. Приступишь к делу, и начинается: рабочих не хватает, металла нет, гонят сплошной брак. Я осмотрюсь, сколочу группу из тех, кто помоложе, погорячее и говорю: «Триста тысяч премии получите, если в этом месяце план выполните» — на старые деньги, конечно. Ну и на следующий день — откуда что берется — и рабочие, и металл, и деньги… Начальство меня за такие дела, понятно, по головке не гладило: капиталистические, мол, методы управления у Серьмягина. Уволить грозились, да не трогали: методы-то методами, а дело-то у Серьмягина шло!

Аркадий. Ну, это вам дико везло. Других снимали.

Николай Тимофеевич. Снимать, правда, не снимали, но наград не имел. Как говорится, не из-за наград работаем! Да что награды — про Серьмягина фельетоны в газеты строчили. Мол, ОТК у Серьмягина в кармане, мол, с рекламациями они вместе справляются! Да я эти фельетоны, как ордена, получал — план-то мои заводики всегда перевыполняли. В партбюро никогда нигде не выбирали. Мол, о людях Серьмягин не думает, их сил не жалеет, мол, план ему давай любой ценой. А государству-то тоже ведь план нужен в первую очередь… Вот как-то приказали мне людей на картошку послать. Две недели проходят — из совхоза звонят: триста человек без дела слоняются! А у меня два цеха простаивают! План всего завода под угрозой. Увез я их на свой страх и риск. Мне — выговор по партийной линии: дескать, работу в совхозе сам должен был организовать. Выговор выговором, а план-то заводик опять-таки перевыполнил!.. Нет, я о своей жизни не жалею. Какая страна у нас стала! Из нищей в первые ряды вышла. В этом и моя доля есть. Некоторые нытики скулят: дескать, куда идем, коммунизма не видать — мяса нет, цены растут, сельское хозяйство в упадке, — но это временные трудности, мы их преодолеем. Сорок лет после войны прошло, а мы уже давно все города отстроили, оделись, обулись и сыты по горло. Нам теперь хлеба и картошки не надо, нам теперь деликатесы подавай — за икрой да за ананасами в очередях стоим. А они, нытики: ах, кофе подорожало, ах, красная рыба!.. Ах, сапоги женские сто рублей стоят, но это же заграничные, высшего сорта, что ни на есть, им бы, этим нытикам, форса немного сбавить — и за сорок бы обулись хорошо и тепло. А кто, кстати, громче всех ноет? Да тот, кто больше всех натаскал, дачи настроил, сауны соорудил, теплые гаражи вымахал. Вот они-то больше всех ноют. Бензин им подорожал, а что наших детей и внуков в школах и институтах бесплатно учат, да в придачу теперь еще и учебники даром дают, это они, нытики, забыли? Нытики, брат Аркаша, близоруки, хорошее уметь увидеть надо. Тогда еще лучше жить будем. (Пауза.) Вам, молодежи, наши достижения считать, ценить — берите, сохраняйте, работайте дальше, сражайтесь. Ну, а не поблагодарите, не оцените — тоже не заплачем. Я свою жизнь могу пятилетками мерять. Попробуйте теперь вы! (Пауза.) В сорок втором на фронт просился — не пустили. На реконструкцию большого завода на Урал бросили. Я бы этим гадам на фронте показал!.. Я бы живым с войны не вернулся. Это уж точно. Я бы где-нибудь, по примеру Матросова, дуло пушки заткнул бы собственным брюхом. Такая во мне ненависть к ним сидела за все и за брата. Но мы им и в тылу прикурить дали, работали по двадцать часов, в цехах ночевали. Волосы к скамейке примерзали — утром, когда вставал, чуть скальп не сдирал, головешками лед из-под головы приходилось вытапливать, вот как будто я с тех пор и покашливать начал. (Пауза.) Лечение, опять же, у нас бесплатное. Вот мы с тобой, к примеру, как долго по больницам скитаемся, а ни копеечки еще не заплатили и не заплатим. В Америке давно бы с сумой по миру пошли! Лидия Алексеевна даже коробки конфет не согласилась от меня принять после торакаустики, обиделась даже. «Это моя работа, — говорит, — мне государство достаточно денег платит, так что я подарков никогда не беру — это мой принцип, — говорит». А какое у нас лечение? Шутишь, туберкулез лечить научились! (Пауза.) И с семьей у