Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

– Ну и что – что с утра? О чем ты волнуешься? Степан с мальчишками до обеда на скотном дворе – я точно это знаю. В доме сейчас одна старая матушка. Увидишь, она только будет рада нам. Пожалуйста, пойдем…

Мне вдруг очень захотелось идти рядом с Джоном, видеть его сияющие радостью глаза, слышать его веселый голос. Но согласиться так, сразу?

– У меня нет с собой аусвайса. Вдруг Квашник?..

– Ерунда. Мы свернем за соседним домом в проулок и выйдем на тропку, что вдоль железной дороги. Там он ни за что не проедет на своем велосипеде.

И мы пошли и просидели с Джоном в доме у Степана почти до трех часов. «Бабця» действительно была одна, она встретила нас, как всегда, приветливо. Джонни, обняв ее за плечи, шепнул что-то на ухо, и «бабця» тут же загремела чайником. На плите у нее, видимо, доспевал обед, вкусно пахло тушеными овощами. Мне сразу, прямо до неприличия, захотелось есть. Заторопившись к фриезеру, я дома не позавтракала и теперь незаметно глотала слюнки.

Джон выскочил за дверь и, как в прошлый раз, вскоре вернулся с кульком печенья и с пачкой чая.

– А может, прежде хотите пообедать? – заварив чайник и укрыв его полотенцем, радушно предложила «бабця» и глазами показала на плиту. – У меня уже все поспело. Щи свежие. Картошечка. А?.. Как, Веруша?

Моему терпению пришел конец, и я, сглотнув в последний раз обильные слюни, согласно кивнула: «Ну, если совсем немножко».

Джон смотрел на меня с улыбкой.

– Обжора – фиельфрасс, – сказал он мне и принялся проворно подавать «бабце» тарелки из шкафа. – Налейте-ка ей побольше, вы же видите – она прямо умирает от голода. Ну и мне, пожалуйста, тоже.

Как быстро пролетело время! Мы болтали о всякой всячине, заводили граммофон, слушали раздобытые где-то Томасом новые пластинки. По нашей просьбе «бабця» погадала нам на картах, посулила Джону неожиданную малоприятную встречу в казенном доме, а мне – получение важного известия и сердечные тревоги. Джон был весел, без конца шутил, ребячился, но часто я чувствовала в его словах какую-то недосказанность, ловила на себе его вопросительные взгляды. Наконец я решила выяснить, что случилось: «Джонни, в чем дело?»

– А что?

– Почему ты так смотришь на меня?

– Я?.. Вот еще. И не думаю. А… а ты ничего не замечаешь?

Я пожала плечами: «Нет. А что я, к примеру, должна заметить? – И вдруг меня словно бы осенило. – Джонни, ты больше не куришь?! Неужели ты бросил, Джон?»

У него был вид оскорбленного героя.

– Я так старался, а ты даже не заметила моих стараний.

– Ну, почему, Джонни. Заметила… И как ты решился? – Ведь, сколько я знаю Джона, больше видела его с сигаретой, чем без сигареты, – прямо какой-то бродячий дымопровод.

– Однажды мы стояли с одной бессердечной девчонкой вот так же, рядом, и я заметил, как она отмахнулась от сигаретного дыма. Мне показалось – с досадой отмахнулась. Я понял: это ей неприятно. И тогда я сказал себе: идиот, ты должен завязать со своим куревом, и немедленно… И вот я теперь – абсолютно некурящий. Ну, что ты на это скажешь?

– У меня нет слов. Но как ты смог? Я слышала – это же очень трудно – бросать…

– Вот видишь же – не курю. Уже почти полмесяца. Значит, смог, – гордо ответил он и вдруг добавил обиженно: – Знаешь, как все в лагере надо мной издевались, особенно Томас и Джо. Они закуривали свои вонючие сигареты прямо перед моим носом и беспрерывно предлагали мне тоже. Однажды они так вывели меня из себя, что я не выдержал, сорвался и пообещал дать им обоим в рожу.

Слушавшая нас «бабця» с улыбкой подтвердила: «Действительно, Веруша, эти безобразники прямо-таки изводили его со своими сигаретами. Уж даже я им пригрозила: „Не уйметесь – выставлю всех отсюда!“ Ведь Джонни так и просиживал у нас все вечера».

– Бедненький. – Шутливо я потрепала Джона по кудрявым волосам, а он, перехватив вдруг мою руку, близко, почти вплотную притянул меня к себе. Какие-то секунды мы стояли так, глаза в глаза, молчаливые и взволнованные, потом разом отвернулись, принялись, не глядя друг на друга, разбирать пластинки, что-то невпопад говорили при этом.

От внимания «бабци», конечно же, не укрылся этот секундный эпизод. Я перехватила ее не то что уж очень осуждающий, но все же укоризненный взгляд.

– Скажи, Веруша, а ты получаешь письма от Роберта? – спросила она меня, Джон на минутку вышел, чтобы отнести в лагерь пластинки.

– Да, – сказала я, и мне стала стыдно, что «бабця» может подумать обо мне плохо. Ведь мне известно, как она относилась, да, наверное, еще и сейчас продолжает относиться к Роберту, и, конечно же, я кажусь ей теперь глупой, пустой, ветреной, девчонкой. – Знаете, Анастасия Ивановна, он почти в каждом письме настаивает, чтобы с приближением фронта я немедленно, любыми путями постаралась уехать куда-нибудь вглубь Германии. Но как я могу? Это значит – бежать от своих… Он не может понять, что я просто не в силах сделать это… Ах, Анастасия Ивановна, – вырвалось у меня, – вы, пожалуйста, не думайте… Мы с Джоном просто друзья… Только друзья.

– Конечно. – «Бабця» ласково похлопала по моей руке своей сухой ладошкой. – Конечно, Веруша, как ты сможешь куда-то уехать? Да и кто тебе позволил бы? – С мудрой, всепонимающей улыбкой она смотрела на меня. – Для тебя-то этот кудрявый повеса, может, и в самом деле просто друг, а вот ты для него…

Было уже без малого три часа, когда я отправилась домой. Следовало спешить: примерно минут через сорок Гельб опять постучит в нашу раму. Джон вышел меня проводить. Серо-лиловые снеговые тучи плотно обложили небо, и казалось, что уже наступили ранние сумерки. Начиналась поземка. Резкий ветер срывал с поля сухой, колючий снег, гнал его юркими змейками по тропинке, бросался холодными пригоршнями в лицо.

– Опусти пониже, на уши, свою фиговую шапочку и поправь шарф. У тебя шея совсем открыта, – глухо сказал Джон и, остановившись, протянул руку к моему выбившемуся из-под пальто узкому красному шарфику. – Погоди, я сам… – Он вдруг ткнулся лицом в мой заснеженный воротник. Голос его срывался.

– Вера, ты уже знаешь, что я… Ты, конечно, все понимаешь… Я люблю тебя. Наверное, я не должен бы говорить тебе это. Но, я не могу больше скрывать… Ну, что ты молчишь? Скажи же, наконец, что-нибудь.

При сумеречном, словно бы дымчатом свете бледное лицо