Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы уже подошли к станции. На перроне в тусклом, зеленоватом свете фонаря дядя Саша поджидал нас в окружении Леонида, Юзефа и Янека, приветливо махнул нам рукой. И в это же мгновенье вдали показались два неярких дрожащих огонька, послышался тяжелый, лязгающий звук приближающегося состава. Мы с Зоей крепко обнялись и расцеловались. Тревога сжимала наши сердца. Ведь мы обе понимали, что стоим на пороге больших изменений, – выживем ли, удастся ли нам когда еще встретиться?
Дядя Саша понял, видимо, наше настроение, бодро произнес:
– А ну, не журитесь, девчата, и выше – выше головы! Уже недолго осталось ждать. Только хочу предупредить вас – смотрите не наделайте глупостей, когда случится тут всеобщая суматоха с эвакуацией. Если увидите, что нельзя остаться на местах, – не вздумайте пуститься в бега или прятаться. Все равно фрицы вас далеко не угонят. – Он привлек меня к себе, поцеловал в макушку. – Ну, до скорого свидания, дочка. В России мы непременно встретимся.
Ушел поезд и будто увез с собой частичку сердца… Ах, милый дядя Саша, исполнится ли ваше предсказание? Увидимся ли мы когда еще?
7 января
Воскресенье
По-видимому, они решили под конец окончательно замордовать нас – изо дня в день гоняют теперь на окопы, мечутся в страхе, торопятся сооружать все новые и новые «линии Маннергейма». Ах, как опостылело, осточертело все это, как тяжко, как невыносимо тяжко сознавать себя пусть хотя и невольными, но все же соучастниками «оборонительных мероприятий» агонизирущего Вермахта. И как хочется надеяться, что все, чем мы сейчас тут занимаемся, – не что иное, как сизифов труд, что для наших славных воинов не страшны никакие вражеские окопы и траншеи и что им, немцам, уже ничто-ничто не поможет.
Ни русских пленных, ни французов, ни англичан сейчас с нами нет – их гоняют на какие-то другие работы. Нас же, «восточников», поляков и иных цивильных иностранных рабочих, определили теперь на рытье окопов ближе к городу. Возят туда и обратно на открытых грузовиках. После почти часовой езды на морозном ветру вываливаемся на местах из машин продрогшие и промерзшие, как сосульки. Стараемся согреться в пути песнями. Среди снежного безлюдия никто и никому не может запретить петь что хочется, поэтому каждый отводит душу по своему вкусу. А все же наши русские песни звучат задорнее всех, – как правило, их уже вскоре подхватывают и поляки, и чехи, и итальянцы:
…Кипучая, могучая,
Никем непобедимая,
Страна моя, Москва моя —
Ты самая любимая…
Работа чем дальше, тем все больше кажется и несноснее, и непереносимее. И не только из-за подавленного морального настроения, а еще и из-за обыкновенной физической усталости. Промерзлая земля тверда, как гранит, тяжелый лом со звоном отскакивает от нее, того и гляди, что сорвется и долбанет тебя по ногам. Вчера одна «остарбайтерин» из Почкау неосторожно пробила ломом насквозь стопу вместе с клемпом.
Распорядители работ, цивильные типы, – кстати, теперь их трое – на днях появился еще один – страшно мерзкий, высокомерный, горластый мужичишка в черных очках, – эти «типы» свели наши и без того короткие «перекуры» до минимума – сейчас мы «отдыхаем» всего лишь по пять минут. И конечно же, ни о каких «гешенках» для нас от магистрата теперь нет и помина – сигареты, равно как и ни разу не виданные нами мифические «сухие пайки», уплыли в область преданий.
Есть новость, увы, безрадостная. В пятницу забрали «нах арбайтзамт» от нас Анну с Митой и Юзефа, а от Бангера – всех итальянцев. Я не верю словам Шмидта, что это – «приказ свыше». Скорей всего, они с Бангером проявили собственную инициативу. Ведь сейчас, в связи с окопами, все хозяйственные дела в усадьбах заброшены, вот эти «патриоты» и поспешили избавиться от лишних ртов.
Теперь я снова сижу на прежнем месте, в кладовке, при свете лампочки под треснувшим зеленым колпачком, однако возвращение в привычную «творческую обитель» совсем не радует меня. Расставание с Юзефом и с итальянцами было сумбурным и грустным. Синьора Амалия, сидя на краю разоренной, с продавленными пружинами кровати и потрясая в воздухе клюкой, непонятно, но очень экспансивно ругала Гитлера, Муссолини и Бангера, заодно сурово отчитала за что-то понуро собирающую пожитки Катарину. Зареванная, с распухшим красным носом Кончитта, бестолково суетясь, помогала матери и время от времени вытирала слезы крохотным кружевным платочком. А еще не остывший от недавней стычки с хозяином, бледный и решительный Джованни привычно разразился при виде нас бурным потоком итало-русско-немецких слов… Будь он, Джованни, тут один – ни за что, никуда не тронулся бы с места, а ждал советские войска здесь, – уж нашел бы способ, как и где спрятаться… Но он, единственный сейчас мужчина в семье, в ответе за всех, поэтому должен подчиниться приказу. Все равно шайзе Гитлеру скоро капут, все равно хорошие «красные» не сегодня завтра освободят нас, и, возможно, мы еще увидимся… Но если даже суждено никогда больше не встретиться – во что он, Джованни, не хочет верить, – пусть русские друзья знают – они никогда не забудут нас. Никогда! Итальянцы благодарный народ, они помнят добро и, когда снова окажутся на своей прекрасной Родине, будут часто-часто вспоминать нас. Часто-часто…
С Юзефом мы на всякий случай обменялись адресами, хотя понимали, что надежды на то, что наши прежние, довоенные адреса сохранятся, почти нет.
– Але, мы все равно когда-нибудь встретимся с тобой, на этом – как его? – на вашем Невском проспекте, – снова грустно пошутил Юзеф. – Пусть пройдет десять лет, пусть пройдут даже тридцать, сорок лет – мы все равно встретимся…
– Ну да, да, – невесело поддержала я его, мысленно представив себе невероятно долгий, длиной в сорок лет, загадочный отрезок жизни. – К тому времени ты, безусловно, будешь респектабельным польским паном – с солидным брюшком, с лысиной во всю голову, возможно, с усами и с бородой, а я, скорей всего, – тоже толстой, седой и в очках русской бабушкой… Уж тогда-то, поверь, мы наверняка не узнаем друг друга…
Словом, невыразимо печальными были эти расставания. Жаль терять хороших, добрых друзей. Вдвойне жаль, когда знаешь, что уже никогда их больше не увидишь…
