Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Естественно, что и во время исполнения дуэта Ольга не могла упустить случая «подать товар лицом». Она так усердно принялась «выделяться», так громко завопила, – иного слова я не могу подобрать, – что все лицо ее сделалось пунцовым, а глаза от этого совсем до неприятности побелели. И конечно же, она напрочь забила, заглушила мой «чистый, идущий от души» голосок, и оказалось, что те, кто сидели в зале, совсем не слышали меня, а видели только мой открывающийся и закрывающийся рот. Естественно, это казалось всем ужасно смешным, и зал от души хохотал, улюлюкал, а кое-кто из мальчишек даже топал от непомерного восторга ногами.
Я сразу поняла, что ужасно провалилась, что опозорилась теперь навеки, но все-таки переживала не столько за себя, сколько за Константина Евстигнеевича. Кажется, он тоже не ожидал подобного исхода и, весь красный от негодования, бросал на нас из-за рояля уничтожающие взгляды… Когда же мы обе – Ольга – торжествующая, счастливо-виноватая, а я – вконец посрамленная, чуть ли не плачущая – столкнулись за кулисами с хмурым Константином Евстигнеевичем, он даже не счел нужным хоть как-то подбодрить нас, а ограничился в адрес каждой короткими убийственно-ледяными фразами. Ольге он сказал: «Могла бы уж не надрывать так свой пуп!», а мне изрек совсем обидное: «Не можешь петь – не выскакивай впредь на сцену!»
Это было ужасно, а главное – так несправедливо! Ведь не по собственной же инициативе «выскочила» я с этим дуэтом, не я напросилась выступать, а именно он сам велел мне петь с Ольгой!.. Словом, обещавший так много веселья школьный вечер был для меня вконец испорчен. Под доносящиеся в туалет глухие звуки радиолы я проплакала в тесной, удушливо воняющей хлоркой кабине кряду два танго и три фокстрота, а затем тихонько пробралась в раздевалку, надела пальто, повязала на голову платок, всунула валенки в галоши и отправилась в одиночестве домой.
Вот ведь какие воспоминания всплыли вдруг ни с того ни с сего в памяти… Как это… «А память, мой злой властелин, все будит минувшее вновь…»
И все-таки не о нем ли – не о нем ли, сегодняшнем, реальном Джонни, были написаны кем-то и когда-то эти, почти вещие слова:
…Одним пороком он страдал,
Что сердца женского не знал,
Лукавый миг не понимал.
Увы, мне жаль, мне жаль…
Увы, мне тоже жаль…
14 январяВоскресенье
Наконец-то он признался (уф, чуть не написала «сознался») в своих чувствах, сказал мне то, что я так долго ждала услышать от него. А я… я, как всегда, оказалась в своем «амплуа» – растерялась, не смогла ответить ничего вразумительного. Но наверное, надо все-таки по порядку…
Сегодня нас, слава Богу, освободили на денек от окопов, зато Шмидт еще со вчерашнего вечера дал каждому наряд на какую-то, по его мнению, срочную работу. Мне выпало помочь Гельбу на ферме. Фрау Гельб опять заболела, и всю прошлую неделю с отцом работала Анхен. «Ну а в воскресенье, – хмуро долдонил Шмидт, – этой немецкой девушке тоже следует получить хотя бы маленькую передышку»… Со мной же – нечего хмуриться! – ничего не случится. Не перетружусь. На окопах он, Шмидт, знает, – на нас не пашут. И вообще, зря нас, бездельников и лербасов, гоняют туда – все равно, он уверен, никакого проку с этих вырытых нами «канавок» не будет! Лучше бы в усадьбе делом занимались, работы тут невпроворот – еще не весь овес и ячмень обмолочены, целая гора навоза не вывезена на поля, картофель в хранилище не перебран, инвентарь толком не подготовлен… Ну и т. д. и т. п.
Словом, рано утром Гельб постучал в окно, и мы отправились с ним на ферму. Вскоре явилась Анхен, объяснила: сейчас, чтобы побыстрее справиться, она поможет, а уж вечернюю дойку придется нам вдвоем осиливать. Ее жених наконец-то выписался из госпиталя домой, сегодня она отправится к нему. Первое время Рихарду предстоит передвигаться с помощью костылей, но доктора обещали – позднее ему будет заказан хороший, удобный протез.
Мы и в самом деле управились с дойкой довольно быстро. Гельб остался еще прибираться, а мы с Анхен отправились домой. По дороге я посетовала на то, что у нас в доме совсем не осталось белых ниток. Была одна катушка, и та недавно запропастилась, не иначе как Нинка со своим шитьем куда-то закатила. Сегодня днем выпало свободное время, можно было бы заняться кое-какой починкой – мама уже все уши прожужжала об этом, да вот… И куда она могла подеваться, эта катушка…
– Зайдем сейчас ко мне, и я дам тебе нитки, – восприняв мои слова как «толстый намек», сказала Анхен, – а вообще-то, тебе лучше сходить к фриезеру. Вчера он снова временно открыл свою лавку. Правда, там почти ничего нет, но нитки белые и черные в свободной продаже имеются. Я сама покупала. Правда, дорогие – по две марки за катушку, – однако что сейчас дешево?
Переодевшись, я быстро отправилась в деревню. Но меня постигла неудача – двери лавчонки фриезера оказались почему-то запертыми. В досаде я несколько раз подергала ручку, нажала на звонок – напрасно – ответа не было. Расстроенная (так нужны нитки!), сошла с крыльца и тут вдруг увидела направляющегося по дорожке к дому Джонни.
– Эй, сэр, можете поворачивать обратно, – крикнула я ему и почувствовала, как жарко загорелись мои щеки. – Фриезер исчез в неизвестном направлении.
– О-о, Вера… – Джон тоже пунцово покраснел, задержал протянутую ему мной руку. – А я, представь, только сейчас думал о тебе.
– И что же вы, милорд, думали?
– Думал… думал, хорошо бы увидеть сейчас тебя. Вот так – взять и встретиться… Что вы, миледи, здесь делаете?
Я сообщила ему о цели своего визита в лавчонку, подосадовала, что зря потеряла время.
– Слушай, а пойдем сейчас к нам. Вернее, к Степану, – загорелся вдруг Джонни. – У нас есть нитки – и белые, и еще всякие разные. Пойдем, а?..
