Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

16 января

Вторник

Нет больше дяди Саши. Он погиб. Вернее, его убили. Господи, Господи, Господи, где же твоя справедливость, где же твой праведный суд? Почему уходят из жизни светлые, добрые, достойные уважения и даже поклонения личности, а мразь, человеконенавистники и убийцы остаются? До каких же пор эти кровожадные звери будут так жестоко и безнаказанно издеваться над людьми, убивать их только за то, что они свободолюбивы, мужественны, честны. Когда же, когда, наконец, наступит возмездие?

Эту страшную, потрясшую всех нас весть принес сегодня вечером Игорь. Ему сообщил о гибели дяди Саши знакомый немец, батрак из соседнего имения, а тому, в свою очередь, – кто-то из города. Подробности происшедшего неизвестны. Немец передал на словах Игорю, что в прошлую среду дядю Сашу забрали прямо с работы в гестапо. Вместе с ним арестовали еще 13 человек – «восточников», поляков, немцев, чехов. Через два дня все четырнадцать были казнены – повешены. «За измену Рейху и фюреру», – так будто бы гласил приговор.

Игорь достал из кармана и осторожно, словно бы у него в руках был какой-то взрывчатый предмет, положил на край стола сложенный вчетверо, пожелтевший тетрадный листок:

– Хуберт сказал: передать «остарбайтерам» Адольфа Шмидта.

Негнущимися, деревянными пальцами я потянула записку со стола, развернула ее. Слезы застилали глаза, сердце часто и гулко бухало в груди. Вот он – последний дяди Сашин привет, уже ниоткуда:

Дорогие мои друзья.

Сейчас, когда вы читаете эти строки, меня уже наверняка нет в живых. Не жалейте меня. Я ни в чем не раскаиваюсь, знал, что меня ждет в случае провала. Жаль только, что не довелось дожить до светлого дня нашей победы, и еще бесконечно жаль, что не увижу больше любимую Родину, не обниму всех вас.

Прощайте, мои дорогие. Прошу сообщить обо мне моим близким, а куда – вы знаете.

Всегда ваш, А.

Даже на грани жизни и смерти он остался верен себе – позаботился о нашей безопасности: в записке нет ни конкретного адреса, ни имен, ни фамилий.

Вот и все. Вот и нет больше дяди Саши, человека, с которым можно было поговорить, не таясь и откровенно, обо всем наболевшем, который, как никто другой, умел разрешить все сомнения, вдохнуть веру и надежду в минуты самой беспросветной тоски и отчаяния. В Новый год для меня большой неожиданностью явились его искрометная веселость, остроумие и находчивость, а теперь он открылся для всех еще одной, новой гранью – смелостью и мужеством характера, непримиримостью к злу и насилию. Я не знаю и, наверное, никто из нас никогда не узнает, какую «измену Рейху и фюреру» готовили или уже осуществили дядя Саша и его фабричные товарищи, но, вероятно, предполагалось или уже было исполнено что-то значительное, иначе расправа не была бы столь скорой и лютой. И кто знает, кто может сказать – сколько еще будет таких жестоких расправ, сколько еще будет загублено светлых жизней?.. Когда же, когда, наконец, начнется то, что мы с таким нетерпением ждем, чего ждут здесь все измученные неволей и жутким произволом люди?

Дядя Саша, дядя Саша… А мы-то с Леонидом еще только сегодня утром вспоминали наш новогодний «карнавал», смеялись над веселыми шутками Мадам Брехун. Смеялись и не знали, что вас уже три дня нет на свете. У меня в ушах все время звучит, не перестает звучать ваша последняя, услышанная мною фраза: «До скорого свидания, девочка. В России мы непременно встретимся».

Не встретимся уже теперь. Никогда я больше не увижу Вас, дорогой дядя Саша, не услышу Ваш голос и смех… В смятении повторяю вслед за мамой и Симой слова: «Светлая Вам память и царствие небесное».

Нет, я не могу больше писать. Сердце мое разрывается от горя. Такая глухая, беспросветная тоска гложет его…

17 января

Среда

Началось! Господи, кажется, началось! Джон пишет: «В воскресенье советские войска начали наступление по всему Восточному фронту. Они прорвали мощные немецкие укрепления и уже вклинились вглубь Восточной Пруссии на много десятков километров…»

Недаром, недаром вчера и сегодня царит в округе какая-то нервозность. Со стороны Грозз-Кребса доносится беспрерывный глухой скрип колес, конское ржание, тарахтение моторов, беспокойный лай собак. Началась уже эвакуация? Что же Шмидт-то бездействует? Он-то что молчит? Правда, сегодня мы его почти не видели, он где-то пропадает. Мы же занимаемся тем, что по приказу Линды таскаем из ямы картофельную массу на свинарник. Похоже, заготавливаем впрок корм? На окопы нас больше не гоняют, – видимо, отпала надобность.

Так, значит, началось? Значит, дождались? У меня голова идет кругом – что же делать? Вот наступил этот момент, который ждали три года, а я, да и все мы, – в полной растерянности.

Джон пишет, что сегодня ему никак не выбраться из лагеря – понаехало много охранников. А завтра вечером он непременно будет у нас. Мы всё обговорим, как быть дальше. Сразу, «с места в карьер», эвакуация не может начаться, а за эти два дня он постарается найти способ, чтобы нам всем остаться здесь. Хорошо бы раздобыть для него какие-нибудь цивильные штаны и куртку…

Господи, Господи, Господи, подскажи, пожалуйста, нам умный выход, сделай так, чтобы…

7 или 8 (точно не знаю) февраля

Итак, мы – я и мама – в тюрьме. Только теперь для меня до конца ясной и понятной стала суть нашей русской пословицы: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. И вот мы и в тюрьме, и с сумой.

И завершения нашей многострадальной «одиссеи», увы, пока не видно.

«…Сижу за решеткой в темнице сырой…» – как бойко и подчас даже весело исполняли мы эту песню на школьных уроках пения. Что мы знали тогда о «темницах»? Заведение, где я и мама вынуждены сейчас отсиживать неопределенный срок, не походит на мрачные, каменные казематы, о которых я когда-то читала, и ужасалась при этом, в романах Дюма-отца. И расположено оно не в глухом подземелье, а, образно говоря, под облаками.

Это – полутемный, продуваемый насквозь холодными сквозняками и до одури, до умопомрачения вонючий чердак какого-то огромного здания, скорее всего не жилого, а административного, весь в переплетении темных, растрескавшихся от времени балок и перекладин, с высоты которых то тут, то там свисает серыми лохмотьями плотная, будто бы сотканная из ваты паутина, а также с непонятно для какой цели сооруженным вдоль одной стены нешироким дощатым помостом.

Тошнотворная вонь исходит от нескольких переполненных