Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

Ради воскресенья нам дали некоторое послабление – работали на окопах лишь до двух часов. Утром меня разыскал в траншее Толька, передал записку от Джона, в которой содержалась настоятельная просьба прийти во второй половине дня к Степану. Мы не виделись с Джонни с новогодних праздников, поэтому мне тоже хотелось встретиться, узнать свежие новости.

Я уговорила Веру пойти со мной, и она, плюнув на все дела и на «колдовку», отправилась после окопов к нам. Перекусив и более-менее прифрантившись, мы явились к Степану. Там уже собралась всегдашняя компания. Все обрадовались нам, опять принялись вспоминать новогодний «карнавал», шутки Мадам Брехун. Вера, конечно, страшно расстроилась, что в тот день не была с нами, кляла ужасными словами свою «колдовку», которая заставила ее прислуживать в новогодний вечер за буфетной стойкой.

Мои надежды на хорошие новости в какой-то мере оправдались. Несмотря на то что бои за Будапешт все еще продолжаются, сейчас в Венгрии уже создано новое временное правительство, которое на днях объявило войну Германии. Ах, какой еще один хороший, увесистый щелчок получил по своему гнусному носу Вермахт! А вот у союзников дела по-прежнему неважнецкие. В Арденнах немцы продолжают наступление. В ночь под Новый год их авиация совершила массированный налет на англо-американские аэродромы, уничтожила и вывела из строя много самолетов… Что же это вы, союзнички, а?

Янек поделился своими новостями. У них в усадьбе два дня гостил прибывший в краткосрочный отпуск племянник Нагеля, 22-летний матрос по имени Клаус, воевавший на Балтике, у берегов Эстонии. «Когда советский морской десант высаживался на острова, что вблизи от материка, это был настоящий ад, – рассказывал немец Яну, – море, казалось, кипело от взрывов бомб и снарядов, а на земле все горело и плавилось…» Тральщик, на котором служил Клаус, почти сразу разнесло в щепы, а его самого отбросило взрывной волной далеко в море. Каким-то чудом ему удалось ухватиться за торчащий на поверхности обломок, и он целых восемь часов провел в ледяной ноябрьской воде. Подошедшие в темноте на катере спасатели долго не могли отцепить от ржавого обрывка троса судорожно сведенные пальцы матроса, находящегося в полубессознательном состоянии.

– Не хотел бы я еще раз оказаться в подобной ситуации, – сказал Клаус. – Русские моряки и на суше дерутся как одержимые, как дьяволы. Недаром мы прозвали их «черной смертью». Лишь немногим нашим ребятам удалось спастись возле тех проклятых островов. Большинство же остались под водой вместе со своими кораблями, техникой и орудиями.

– Вообще неплохой парень этот Клаус, – удовлетворенно сообщил Янек, – уезжая, позвал меня в дом, угостил шнапсом, подарил на память вот эту гармошку.

Он достал из кармана пиджака блестящую двухрядную губную гармошку, поднес ее ко рту.

– Ну-ка, дай мне на минутку, – попросила я Яна, решив похвастать перед Джоном своими музыкальными успехами. Волнуясь, воспроизвела подаренную им мне два года назад мелодию.

– Смотрите-ка!.. Уже научилась! И довольно неплохо, – радостно удивился Джонни. – А еще что-нибудь можешь?

– Могу, – сказала я, польщенная похвалой, и бойко сыграла сначала наши плясовые «Светит месяц» и «Яблочко», а затем модную у немцев тягучую мелодию «Комм цурик».

– А теперь давай вашу «Катюшу», – не унимался Джон, – она мне очень нравится. Давай!

– «Катюша» у меня не получается, – призналась я. – Пыталась несколько раз, но, понимаешь, почему-то не идет… Не могу поймать нужные звуки.

– А ты не пробовала на другой стороне? Ведь там иная октава.

– Другой стороны нет… У меня же однорядка, – напомнила я Джону.

– Почему нет? А где же твоя двухрядка? – Джон неловко, растерянно улыбался. – Разве я не прислал и ее тебе?

– Да, прислал, прислал! Просто я не сумела еще ничего подобрать на ней, – уже догадываясь, в чем тут дело, ответила я Джону и незаметно глянула в ту сторону, где сидел Толька. Тот с пылающим лицом пробирался в этот момент к двери. Его уши алели на фоне стриженых белесых волос, как цветы мака.

Но Джон уже тоже кое о чем догадался: «Подойди сюда», – позвал он Тольку от порога и, сердито покраснев, резко добавил несколько слов по-английски. Тот в ответ промямлил тоже что-то непонятное, затем, поколебавшись мгновение, понуро поплелся в угол к своей двухъярусной кровати, вытащил из-под матраца завязанный в клетчатую тряпицу узел, а из него – уже знакомую мне коричневую коробку с физиономией белозубой медхен на крышке.

– На, забирай, – сказал по-немецки Джону, протягивая ему гармошку. – Ведь объяснил уже тебе – не понял я тогда…

– Вот надеру тебе разок уши – сразу поймешь! – так же сердито пообещал Джон, а мне сказал, вложив в руку коробку: – Пожалуйста, возьми. Ведь это тоже твоя. В тот раз мне удалось достать по случаю сразу две гармошки, и обе – именно для тебя. А этот старьевщик, – он с сердитой усмешкой глянул на понуро отвернувшегося Тольку, – представляешь, этот юный старьевщик просто не может не присвоить что-либо себе.

– Ах, Джонни, да отдай ты ему эту гармошку! – взмолилась я. – Ведь у меня уже есть одна. А ему тоже хочется иметь…

– Да? Отдать? А ты знаешь, сколько у него этих гармошек сейчас? Наверное, уже больше десятка. Лично я ему штуки три уже подарил. Он у всех выпрашивает, у кого увидит – тут же клянчит… Ну, если бы играл или хотя бы пытался учиться, а то ведь неизвестно, ради чего собирает. Торговать ими, что ли, намеревается после войны.

– И вовсе не десяток, – обиженно буркнул, отвернувшись, Толька. – Скажет тоже… Всего-то шесть. Было семь, а теперь – шесть.

Вот такой, в общем-то, неприглядный казус получился со злосчастной гармошкой.

Джон проводил нас, а потом, когда Вера отправилась домой, мы еще погуляли с ним по пустынной дорожке вдоль железнодорожного полотна. Джонни был оживлен, опять рассказывал всякие смешные истории из своей жизни, о службе в армии. Вечер выдался морозный, безветренный, тихий. Светила тусклая луна, расплывчатые тени, словно бы прислушиваясь к разговору, бесшумно двигались рядом, скрипел снег под подошвами, где-то в деревне лениво перебрехивались собаки. Моей руке было тепло в ладонях Джона, в душе царили покой и легкая грусть. В какой-то момент вдруг отчетливо мелькнула тоскливая мысль: а ведь возможно, что эта наша прогулка – последняя. Скоро, может быть, даже завтра, здесь начнется, по выражению дяди Саши, «всеобщая суматоха», нас погонят неизвестно куда и мы никогда больше не встретимся с ним.

Почему он упорно молчит о том, что уже должен, должен бы сказать? Ведь Зоя права: я знаю, что Джон влюблен в меня. Влюблен давно, может быть, даже с той нашей первой встречи в теплый