Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

Ганс и Кончитта обменялись одеждой, и тут же Ганс превратился в угловатую, голенастую девчонку, а Кончитта – в стройного, обворожительного юношу. Много хлопот было у Джованни – у него не оказалось времени бежать к синьоре Амалии, и он упросил дородную фрау Шульц дать ему «напрокат» ее наряд и теперь смешил всех широкой, путающейся в ногах юбкой. С нами пошли также нарядившиеся во что попало Лешка Бовкун и поляк Леон.

«Шалмановская» братия встретила банду ряженых восторженными воплями, громом смеха. Когда все мало-мальски успокоились, Ваня-Великий бухнул на стол бидон с брагой. Тотчас же появились здесь уже знакомые мне помятые жестяные кружки, хлеб, толченая горячая картошка, квашеная капуста. Иван разлил по кружкам мутную, бурую, отвратительно воняющую брагу (мне по моей просьбе он капнул совсем немного – лишь для чисто символического глотка), затем, требуя тишины, поднял руку.

– Друзья, час нашего освобождения близок, – начал он торжественно, – уже все понимают, что не сегодня завтра наши войска предпримут грандиозное наступление по всему фронту. Безусловно, фашисты сделают все для того, чтобы как можно больше восточных рабочих, поляков, других иностранцев угнать за собой на Запад. Нам, особенно мужчинам, надо попытаться остаться здесь, на местах. Конечно, это сопряжено с риском – наверняка будут задействованы полиция, полевая жандармерия, которые после эвакуации населения примутся проверять все дворы и закоулки. Но, как говорится, риск – великое дело. – Ваня поднял свою кружку. – Выпьем же, за грядущий 45-й, за нашу Победу, за то, чтобы нам повезло и мы вернулись на Родину.

«Бокалы» с металлическим лязганьем сдвинулись, выплескивая через края бурую брагу, пошли гулять над столом. В этот момент я встретилась взглядом с напряженными, ждущими глазами Ганса.

– За победу, Ганс! За нашу победу, – перевела я ему тост Ивана. – Чтобы фашизм навсегда сгинул, а Россия и Голландия дружили вечно. Чтобы все народы планеты жили в мире и в согласии и чтобы никогда не было больше войн на земле!

Он радостно поднял свою кружку, залпом, не морщась, осушил ее:

– Прозит! За побьеду! Рюсски – правильно, карашо. Рюсски люди махен Гитлер капут, махен, вся фашисты капут. Рюсски – фриеде – мир на Земле!

В «Шалмане» мы задерживаться не стали, а поспешили домой, и встретили Новый год все вместе, за «семейным» столом. За разговорами просидели до трех часов ночи. У всех теперь на уме и на языке только одно: неужели, неужели нас заставят бежать от своих? Что сделать, где укрыться, чтобы остаться? Как, Господи, поступить, чтобы снова не разминуться с капризным счастьем, чтобы осуществились наконец наши, выстраданные тремя годами неволи, светлые мечты? Как?

На другой день, 1-го января, я проснулась от восхитительного горячего запаха пирогов – мама уже спозаранок «колдовала» над своей духовкой. После королевского завтрака, где были пироги с капустой, с морковью и даже ватрушка (оказывается, накануне, пока мы были в «Шалмане», Гельбиха принесла творог), мама с Симой занялись домашними делами, а мы четверо – Леонид, Юзеф, Нинка и я – отправились на кладбище. Ведь уже пошел девятый день, как нет Михаила.

Грустно было стоять на пустынном кладбище над бедной – без креста, без какого-либо памятного знака – могилой. Кусок картона, где мы от руки написали имя и фамилию Михаила, а также годы его рождения и смерти, который в день похорон был оставлен здесь, куда-то исчез – возможно, его унесло ветром. Я положила поверх низенького, сплошь засыпанного снегом холмика несколько темно-зеленых, с уже подвявшими ало-розовыми цветами веточек «декабриста», подаренных мне Роже, а в голове снова вертелись и вертелись печальные строки:

Здесь, где ветер шумит так глухо,

От родимой России вдали,

Не согреют тебя мягким пухом

Эти комья чужой земли.

Мы побывали также на могилах Аркадия и Павла Аристарховича, заглянули даже, пробираясь по снежной целине, в дальний конец пустыря, где похоронена сумасшедшая русская эмигрантка, Весенина Наталья Евграфовна. Мне почему-то казалось, что нам уже больше никогда не придется бывать здесь, что скоро, очень скоро настанут в нашей жизни перемены, за которыми последуют новые заботы, что захватят все наше время, а также все помыслы и думы. «Спите спокойно, – мысленно пожелала я Аркадию и Павлу Аристарховичу. – Светлая память о вас навсегда сохранится в моем сердце… Если мне доведется остаться в живых, я непременно расскажу о вас в России – о вашей безмерной тоске и о такой же безмерной любви к ней. Спите спокойно».

Знакомая березка на могиле Аркадия вся светилась первозданной белизной. Ее тоненькие ветки прогибались под тяжестью сверкающего в лучах холодного зимнего солнца снега. И внизу, на скамейке, вырос миниатюрный снежный сугроб. Рукой я смахнула его, присела на холодные крашеные доски. Когда-то я услышала здесь красивую сказку о возможной своей жизни, которой, увы, никогда не суждено сбыться.

Возвращаясь домой, я, Юзеф и Нинка перелезли через ограду, подошли на минутку к могиле Дитриха. За прошедшие дни тут никого, видимо, не было – снег покрыл ровным слоем пространство вокруг холма, густо припорошил оставленные тремя печальными женщинами гвоздики. Лишь возле гранитной плиты проглядывали из-под снега несколько алых, похожих на кровь, пятнышек.

Варежкой я смахнула с фотографий налипшие снежинки. На меня весело глянули синие глаза.

– Обидно умирать молодым и красивым, – произнес задумчиво Юзеф. – И сколько их, вот таких статных парней, полегло сейчас по всей земле.

– Знаешь, Юзеф. – Я говорила с трудом, словно бы кто-то недобрый вытягивал из меня слова. – Знаешь, Юзеф, если бы еще три года назад кто-нибудь сказал мне, что я буду искренне жалеть немецкого солдата, я приняла бы эти слова как самое страшное для себя оскорбление. А теперь… Ты знаешь, теперь мне действительно жаль этого немецкого парня. И не только его, а и всех тех, кто вступил однажды в войну агрессивным завоевателем, а затем, хватив полной мерой лиха, понял наконец ее бессмысленность и жестокость, да только ничего уже не смог изменить. Я презираю себя за это слюнтяйство и все равно тоже жалею их.

– Але, то не есть слюнтяйство, как ты считаешь, то есть обыкновенное человеческое сострадание, – убежденно сказал Юзеф. – Доброта, милость к ближнему, сострадание завжды должны быть в людях – без этого не можно жить…

Дома нас ждала большая радость. Оказывается, на одиннадцатичасовом поезде приехали вместе (словно сговорились!) Зоя, дядя Саша и наш Михаил. Как я обрадовалась им! Особенно встрече с Зоей, и с Мишкой тоже, да и с дядей Сашей, конечно. Мой названый «братишка» не меняется, – как всегда, принялся с ходу «тумайкать», насмешничать надо мной и Нинкой. Дядя Саша, по общему мнению, выглядит гораздо бодрее