Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне с жалостью иногда думалось, что старая фрау Гельб вроде бы даже слегка тронулась умом из-за постоянного опасения за жизнь единственного теперь сына, а он, Генрих, оказывается, все это время был рядом, сидел, притаившись за стеной, слушал наши разговоры. Теперь я понимала: они, его старые родители, просто каждый раз, когда мы к ним приходили, умирали от страха, что поступок Генриха как-то раскроется, и тогда его, однажды уже чудом спасшегося от погибели, ждет неминуемая, более ужасная смерть… Умирали от страха, а все равно не способны были отлучить нас, русских, от своего дома, по-прежнему, как могли, выказывали нам свое радушие и сердечность… Нет, они, эти добрые, бесхитростные люди, не должны видеть сейчас меня здесь, рядом с Генрихом, не должны даже догадываться, что я случайно узнала их тайну тайн.
Я поднялась с дивана: «Генрих, я пойду. Уже пора. И знаешь, мне кажется, твоим родителям не надо знать о том, что я была здесь, и о нашем разговоре. На меня ты можешь полностью положиться – обо всем, что здесь было…»
– Не надо… Я знаю. – Он тоже встал. – Конечно, будет лучше, если они ничего не узнают… Мама стала такой трусихой! Когда недели две назад в ваш дом нагрянули вечером гестаповцы, она едва не умерла от страха. Боялась, что они заявятся потом и к нам. Настаивала, чтобы я скрылся в подвал, а там, где крышка люка, как раз сидел и слушал радио ваш Леонард… Я насилу убедил ее, что, если этим стервятникам что-то известно обо мне, они отыщут меня не только в подвале, а везде, даже на дне морском…
Поднимаясь в темноте на свое крыльцо, я услышала на дороге возле скотного двора тихие голоса. Супруги Гельб возвращались с поздней работы домой.
– А утюг? – спросила мама, когда я с бесстрастным лицом вошла в комнату. Пришлось опять соврать: утюг сейчас занят, Анхен сама гладит белье. Мы договорились, что я возьму его завтра.
Уже лежала в кровати, когда пришло мудрое решение. Я никуда не пойду и не поеду вслед за немцами, когда наши войска подойдут с боями сюда. Генрих только сейчас сказал, что ему знакома здесь каждая тропинка. Вот он, которому нельзя показываться на людях, поможет мне с мамой и Симе с Ниной спрятаться. Мы укроемся в безопасном месте все вместе. Генрих пособит нам, а я, в свою очередь, пособлю в нужный момент ему – расскажу нашим о нем, о его последних злоключениях. С этими приятными мыслями и уснула – и увидела ужасный сон.
…Я шла, спотыкаясь, подгоняемая злобно орущими полицаями, в тесной толпе каких-то незнакомых, плачущих и галдящих «восточников» по бесконечной, серой, забитой подводами, машинами и людьми дороге, в тревоге оглядывалась, отыскивая глазами маму или хотя бы кого-нибудь из знакомых, но видела только вокруг чужие, понурые лица, да еще злобные физиономии размахивающих дубинками жандармов с железными бляхами на груди. А позади раздавался глухой, мощный, желанный гул орудий – наших орудий! – от которого, казалось, дрожала земля… И такая невыносимая тяжесть сжала вдруг сердце, что я проснулась и, не осмыслив еще, что это только сон, тут же горько поплакала в подушку.
Неужели это ночное видение опять окажется для меня вещим? Господи, не допусти, не допусти, пожалуйста, этого…
Часть IV. 1945 год
3 января
Среда
Ну, во-первых, с Новым годом тебя, мой бессловесный друг дневник, и, как принято говорить, – с Новым счастьем! Давай же будем с тобой оптимистами – станем надеяться на то, что, быть может, вероломное, призрачное счастье все-таки когда-нибудь и улыбнется нам… Ведь, как говорится в песне:
…Может, счастье где-то рядом,
Может быть, искать не надо,
Может быть, идет за нами…
Вот и еще один год – третий по счету год на чужбине – остался за порогом пролетевших жизненных вех. Наступил новый 1945-й. И снова встает привычный, тревожащий душу вопрос: что принесет он нам, разлученным с Россией изгоям? Пока, увы, все остается без изменений. О «грандиозном, разгромном наступлении русских» ничего не слышно. Все – и «восточники», и другие чужеземные рабочие, и немцы – по-прежнему пребываем в лихорадочном ожидании. Только одни ждут с нетерпеливой надеждой и с радостью, другие – с отчаянием и страхом. Но уже все понимают, что кажущееся затишье на Восточном фронте не может долго продолжаться и что вот-вот произойдет нечто такое, что круто изменит судьбу каждого и всех.
Новогодние дни хотя и проходили в атмосфере общей подспудной нервозности, принесли и немало хорошего – радость жданных встреч, задушевность дружеских разговоров, а также шутки, смех.
Расскажу обо всем несколько подробней.
Мы с Симой давно задумали – собственно, я ее к этому подбила, – тряхнуть в Новый год стариной – выйти «в свет» ряжеными, а для этого недели за две принялись вечерами, втайне от всех, готовить для себя «маскарадные» костюмы. Печальные события в канун Рождества охладили наш порыв, и мы, не сговариваясь, забросили свою затею. Но буквально за день до наступления Нового года мною опять овладело неуемное желание довести свою задумку до конца. Ну что, в самом деле, твердила я Симе, если умер один человек – не заканчивается же жизнь для всех? Кроме того, если бы Михаил остался жить, он тоже был бы в праздничный вечер с нами, наверняка одобрил бы нашу затею.
В ночь под 31 декабря мы с Симой просидели часов до двух и успели сделать все так, как было задумано. Наши костюмы получились просто великолепными. Особенно впечатляюще выглядел костюм «Старый Год», предназначавшийся для Симы. На черном лоскуте (из моей бывшей, вконец изношенной юбки) вырезали отверстие для глаз и рта, пришили к нему красный, хищный, горбатый нос, длинную белую бороду, клочковатые брови и усы (все это – из распущенных веревок и крашеной пакли). Под широкий и длинный балахон (из раскуроченных панских мешков) пристроили небольшую подушку – получился отличный горб), а поверх балахона нашили местами длинные, красные лохмотья, словно бы струящиеся лоскуты, что, по
