Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

пуловер, что-то мастерил из небольших брусков дерева и жести. Его поза, фигура остро кого-то напомнили мне. Особенно знакомыми показались оттопыренные уши-лопушки, тонкая мальчишеская шея. Так это же…

– Генрих?!

Парень, как от удара хлыстом, сжался, втянув голову в плечи, замер на какое-то мгновение в нелепой позе. Потом медленно обернулся ко мне. Его лицо было иссиня-бледным, в глазах мелькали, попеременно сменяясь, страх, отчаяние, ненависть.

– Генрих… Как ты оказался здесь? Тебя отпустили?

Поднявшись с колен, Генрих медленно отряхнул приставшие к домашним, заплатанным трикотажным штанам опилки, не отвечая, вышел в коридор. Я услышала стук накинутой на наружную дверь щеколды:

– Ди тюр… Дверь… Как ты вошла сюда? Почему она открыта? – Он стоял на пороге по-прежнему бледный, несчастный.

– Но она и не была заперта… Я просто нажала ручку… Генрих… Тебя отпустили? Ты ранен?

Не ответив мне, он снова вышел в коридор. Я услышала его шаги в кухне. Послышался тонкий звон стакана, журчанье льющейся воды. Наконец Генрих появился в дверях, его волосы были влажны, на щеках лихорадочно горели красные пятна. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, затем его губы скривились то ли от презрительной усмешки, то ли от беззвучного плача.

– Я не ранен. И, как видишь, не убит… Просто я… я, знаешь, дезертир… Фаненфлюхтиге… Сбежал из армии фюрера, как последний трус, и теперь вот прячусь под замком. – И выкрикнул отчаянно, с вызовом: – Понимаешь, я – дезертир!

– Генрих… – Я не находила слов. – Генрих…

– Что Генрих? – Он злобно оттолкнул мою руку. Плечи его вздрагивали, он плакал почти навзрыд. – Ну… Ну, скажи, что я трус… Что я предал Хайматланд[56]. Что я подонок. Что я последняя сволочь…

– Генрих! Зачем ты так? Успокойся! Да прекрати же наконец эту истерику! Ведь ты мужчина! Если хочешь знать, ты поступил как порядочный человек… Я не знаю всех обстоятельств твоего появления здесь, но это не ты трус, а те, кто продолжают убивать Германию, защищая обезумевшего от власти Гитлера. Вот они действительно трусы и подонки, потому что у них нет мужества взглянуть правде в глаза, потому что они не желают понимать, что своими руками толкают вашу Германию в пропасть. А ты… ты, Генрих, молодец. Честное слово! Знаешь, ты отважный парень, Генрих…

Я подошла к нему, опустилась рядом на маленький диванчик, осторожно провела ладонью по коротким, жестким и влажным волосам, по пылающей щеке: «Скоро все кончится, Генрих. Уже совсем скоро. И ты сам поймешь, что выбрал единственно верный путь».

Он сидел, опустив голову, вперемежку с редкими судорожными всхлипываниями рассказывал тусклым, надтреснутым голосом…

Их привезли в военный лагерь, расположенный где-то в предместьях Данцига. В течение двух недель день и ночь муштровали, гоняли по плацу, учили убивать, убивать, убивать. Они, недавние мальчишки, а ныне новобранцы, палили из автоматов по муляжам, на которые были напялены советские шинели и фуражки с красными звездочками, дико вопя, кидались на них врукопашную.

– Точнее удары! – орал хромой обер-лейтенант, что наблюдал «бой». – В сердце колите, в глаза, в шею, в живот… Бейте насмерть! Если вы не убьете русского Ивана, он убьет вас!

– Потом нас посадили в эшелон, – рассказывал бесцветным голосом Генрих, – но мы едва успели отъехать от города, как началась страшная бомбежка… Это был ад! – Он поднял на меня тусклые глаза. – Знаешь, я еще при жизни побывал в аду и знаю, что это такое… Рев тысячи самолетов, свист и вой падающих бомб, людские крики, плач и стоны – все смешалось в единый, вселенский, предсмертный вопль. В ужасе я думал, что наступил конец света, что земная твердь вздыбилась от ярости за людскую глупость и жестокость и погребла под собой все, что находилось на ней. И только я один, сдавленный какой-то неимоверной тяжестью, еще почему-то дышал, был еще способен на какие-то поступки…

Когда гул мало-мальски стих и только раздавались кое-где глухие, словно бы подземельные стоны, я решился выбраться на поверхность. Задыхаясь от отвратительного, сладковатого запаха крови, принялся разгребать навалившуюся на себя липкую массу из кусков солдатских тел и остатков одежды. С трудом выбравшись на поверхность, с удивлением понял, что жив, что почти невредим и что даже могу передвигаться. В надежде найти хоть кого-либо из живых я побрел вдоль искореженного, горящего состава и вдруг услышал:

– Эй, послушай, не ори так! Зря ищешь. Тут никого в живых больше нет. Спускайся-ка лучше сюда.

В предрассветных сумерках я увидел сидящего на краю посеченного и прибитого землей перелеска человека в такой же, как у меня, военной шинели. Он пристально смотрел на меня.

– Перестань, говорю, орать, парень! Поверь, это бесполезно. Лучше помоги мне… Видно, Господь Бог решил пощадить только нас с тобой. А души остальных ребят уже распевают псалмы на небесах… Ну, давай же, спускайся.

Осторожно перешагивая через убитых, через завалы чадящего хлама, я спустился с насыпи, подошел к парню. Как и я, он был весь в крови, в грязи. Опираясь руками о землю, он безуспешно попытался подняться. Из его груди вырывались сиплые, натужные хрипы: «У меня что-то с ногой, не пойму – вывих или перелом. Придавило вагонной дверью. Еле вылез из-под нее. Открытой раны вроде нет, а вот встать не могу… И еще что-то с грудью, трудно дышать. В горячке кое-как дополз сюда, а дальше ни с места… Помоги мне, друг… Тут недалеко должен быть водоем, я слышал крики селезня. Нагнись, пожалуйста, дай мне опереться на тебя».

– Я помог Фрицу – так звали парня – подняться, закинул его руку себе за шею. Он оказался ниже меня ростом и гораздо слабее. Мы поковыляли с ним через кочки вглубь желтого, уже почти сбросившего листву перелеска и вскоре действительно вышли к небольшому, заросшему ржавой осокой пруду. Обмываясь, я заметил, что на мне не только чужая кровь – на правом предплечье оказалась небольшая, но глубокая, обильно кровоточащая, рваная рана. Пришлось разорвать подол рубашки, и Фриц туго забинтовал мне руку.

Внезапно он спросил меня: «А твои документы? Ты, конечно, оставил их там?»

Недоумевая, я посмотрел на него, полез во внутренний карман шинели: «Вот они… Почему я должен был их оставить?»

Его взгляд был безумен: «Как ты не понимаешь?! Мы убиты с тобой! Мы оба погибли при бомбежке. Нас уже нет… Совсем нет! Мы – мертвые, как все те, кто лежит сейчас там, на шпалах, с оторванными головами и с выпущенными кишками под грудами искореженного металла… Ну что ты открыл рот и пялишься на меня?! – Фриц, задыхаясь, посинев от