Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Фриц, не кричи так. Я просто не подумал. Я сейчас… Ты только жди меня. Не уходи один!
Не надевая разложенную на кочке, кое-как отмытую от крови и грязи шинель, я выскочил на полотно. Там царила тишина, только слышался треск горящего дерева да еще зловещее карканье слетевшегося невесть откуда воронья… Торопясь, я выбрал самый большой завал из окровавленных человеческих обрубков – видимо, именно сюда угодила одна из бомб, – с отвращением сунул в липкое месиво все содержимое своего бумажника – военное удостоверение, солдатский медальон, карточку мамы, семейную фотографию… «Мне это уже не нужно, – думал безучастно, – ведь я мертвый. Меня уже нет».
Укрывшись снова в перелеске, я невольно поблагодарил своего нового друга. К месту катастрофы уже спешили вдали дрезины. На пролегающем вдоль железнодорожной линии шоссе показались крытые военные машины, за ними автокран, бульдозеры. Крикливые солдаты рассыпались вдоль бывшего, чадящего дымом состава, не спеша принялись разгребать, стаскивать на носилках в кучи тела погибших… Я смотрел на них из своего укрытия со странным, жутким чувством. Мне казалось, что это я лежу там, обгорелый и запорошенный землей, с вывернутыми руками и ногами, и что это мои раскрытые веки закрывают чьи-то чужие руки…
Моя шинель была на прежнем месте. Драные носки Фрица валялись тут же, а сам он исчез. Я исходил, исползал весь перелесок вдоль и поперек, шепотом звал его, но он словно сквозь землю провалился. Мне сначала подумалось, что, заслышав голоса и гул техники, Фриц изменил свое решение и выполз к людям. Но вспомнил его яростные глаза, его слова: «Пусть каждый спасается сам по себе!» – и понял, что он ушел, вернее, уполз один. Он, увечный, не поверил мне, побоялся, что я выйду к тем, кто работает на насыпи, предам нас обоих.
До ночи я просидел в перелеске, а потом, крадучись, минуя хутора и деревни, отправился в обратный путь. Шел преимущественно ночами, а днем отсиживался в какой-нибудь скирде… Отощал, оброс, стал походить на «разбойника с большой дороги». Страшно мучил голод. На полях уже почти ничего не оставалось. Иногда я находил на жнивье какие-то колоски, а иногда, «пробороновав» в темноте на пустом картофельном поле несколько метров земли, извлекал оттуда пару-другую мелких картофелин… А однажды мне крупно повезло – возле какого-то озера я наткнулся на гнездовье диких уток. Удалось поймать жирного селезня. Я съел его тут же, сырьем, ведь у меня не было при себе ни спичек, ни даже зажигалки…
– Ну, в общем, – Генрих понуро посмотрел на меня, – в общем, всего не расскажешь. Как видишь, я и на этот раз не умер, дошел…
– Сколько времени ты добирался, Генрих? – мягко спросила я его. Мне было бесконечно жаль этого, совсем еще недавно беспечного, веселого мальчишку, а сейчас сурового, жесткого на суждения мужчину.
– Почти полторы недели. В последний день я шел полями, почти не таясь, – ведь в окрестностях Мариенвердера мне знакома каждая тропинка. Иногда бежал. И в результате явился в Грозз-Кребс еще засветло. Пришлось ждать темноты в овраге, возле кладбища.
Внезапно он оживился, на его губах появилось что-то наподобие улыбки: «Ты знаешь, я видел в тот день тебя. И Симу. Вы копались возле яблонь в панском саду. К вам подошел Шмидт, что-то сказал. Ты ему ответила. Потом вы все повернулись в мою сторону и стали смотреть… Прямо на меня… Я испугался и отполз дальше, в кусты. Когда решился выглянуть снова, Шмидта уже не было, а вы продолжали работать… Помню, как в вышине раздалось вдруг тихое, печальное курлыканье – прямо над садом пролетала стая журавлей. Опершись на лопату, ты смотрела ей вслед, что-то сказала Симе. Та тоже разогнулась, проводила взглядом птиц, потом вы…»
Что говорил Генрих дальше, я плохо слышала. Пролетали журавли… Когда же это было? Ведь сейчас уже зима, конец декабря. Он что же, уже так давно здесь?
Генрих словно бы угадал мои мысли.
– Уже пошел второй месяц, как я дома, – густо покраснев, сказал он. – И все это время прячусь от всех, как крот, сижу под замком… Если бы ты знала, – в его голосе опять послышались злые слезы, – если бы знала, как я ненавижу себя, как стыжусь всех, даже своих родителей.
– Генрих, успокойся. – Я попыталась было опять провести рукой по его торчащим «ежиком» волосам, но он неприязненно отшатнулся от меня. Мне были понятны его душевное смятение и мучительный стыд. Хотелось найти какие-то особые слова, которые как-то помогли бы ему снова стать самим собой, помогли бы вернуть утерянное в гуще людских страданий, крови и смертей душевное равновесие. – Понимаешь, Генрих, ты не должен так казнить себя. Война уже скоро закончится. Тебе тоже уже должно быть ясно, что фашизм проиграл. Понимаешь, – не Германия, а фашизм. Не немецкий народ, а Гитлер и его свора… Генрих, я знаю некоторых немцев, которые верят, что на обломках фашизма возродится новая Германия – по-прежнему сильная и миролюбивая… Зачем же ты так изводишь себя? У тебя чистая совесть, ты не ринулся защищать убийц и насильников и должен без боязни и страха смотреть людям в глаза, ходить с поднятой головой. Конечно, сейчас тебе надо быть осторожным, даже очень осторожным, но, Генрих, конец войны уже не за горами, а там ты вновь обретешь себя… У тебя настоящий талант, Генрих, ты не должен забывать об этом.
– Талант… – Опустив голову, он угрюмо рассматривал свои руки. На большом пальце левой кисти ноготь был синим, наверное, чем-то ударил его. – Талант… Время ли сейчас думать и говорить о каких-то талантах? Порой мне кажется, что я уже никогда не смогу рисовать небо, деревья, траву. В моих глазах только кровь и смерть, смерть и кровь… Но, как бы то ни было, – он поднял голову, впервые посмотрел на меня с робкой улыбкой, – как бы то ни было, я благодарен тебе. За все благодарен. Очень.
В соседней комнате пробили круглые часы, что висят над камином. Восемь мелодичных ударов. Сейчас, с минуты на минуту, вернутся с фермы родители Генриха. Они не должны видеть меня здесь – к чему им, добрым старым людям, лишние тревоги? Теперь мне стали понятными постоянная настороженность и суетливое смущение в лице фрау Гельб, а также угрюмая замкнутость Гельба, когда я, приходя
