Нью-Йорк - Эдвард Резерфорд

Сальваторе завороженно смотрел. Он никогда не видел брата таким. Тот Паоло, которого он знал с детства и все еще сохранявший легкий итальянский акцент, внезапно исчез. Его сменил элегантный мужчина с выговором дорогого адвоката.

– О, – произнесла леди, явно обрадованная. – Буду очень признательна.

– Есть две причины не волноваться, – улыбнулся Паоло. – Первая заключается в том, что если бы полиция планировала рейд, то я уже знал бы об этом. Вторая – в том, что за два столика от вас, позади, сидит мэр Нью-Йорка.

Супруг леди посмотрел на тот самый столик, наградил Паоло широченной улыбкой и расхохотался. Там и вправду находился не кто иной, как милейший ирландец Джеймс Дж. Уокер, мэр Нью-Йорка, который жил в свое удовольствие, не пренебрегая ни вином, ни женщинами, ни пением.

Улыбнувшись леди и почтительно кивнув мэру, Паоло встал.

– Ты и правда заранее знаешь о рейдах? – спросил Сальваторе, когда они вышли на улицу.

– Конечно, малыш. О копах давно позаботились. Счастливчик Лучано каждую неделю выплачивает полиции больше десяти тысяч долларов. – Он хмыкнул. – А у дамочки красивые жемчуга, кем бы она ни была.

– Вообще-то, я ее знаю, – сказал Сальваторе. – Только сейчас сообразил.

– Надо отдать тебе должное, – сказала Роуз Чарли. – Когда ты ведешь нас на ланч, это всегда приключение!

Это не было комплиментом. И Чарли, зная это, рассмеялся.

В прошлый раз он отвел родителей в отель «Алгонкин». Они были рады. В конце концов, до него, расположенного на Сорок четвертой улице, не было и квартала от Пятой авеню. Совсем неподалеку находился Гарвардский клуб, а еще лучше было то, что почти рядом разместился и великолепный филиал Нью-Йоркского яхтенного клуба – главного для его матери заведения в летние месяцы, проводимые в Ньюпорте.

– Надо же! – поразилась мать. – Я сто раз проходила мимо этого отеля и никогда не заглядывала внутрь.

Главной достопримечательностью «Алгонкина» был большой стол, за которым ежедневно собирался цвет городской литературной общественности. Чарли показал родителям писателей Бенчли и Шервуда, критика Дороти Паркер и Росса, который только-только начал издавать журнал «Нью-Йоркер». Присутствие Росса было особенно приятно Роуз. О «Нью-Йоркере» уже заговорили.

Окинув взглядом спикизи-бар, Чарли прикинул, кого бы еще показать матери, кроме мэра.

– Смотри, вон там – поэтесса Эдна Сент-Винсент Миллей, – сказал он, имея в виду потрясающе красивую женщину, сидевшую в углу. – Она получила Пулитцеровскую премию. – Его подмывало добавить, что ей нравится спать с представителями обоих полов, но он решил промолчать. С матерью и без этого хватало забот.

Роуз Мастер не одобряла желания Чарли стать писателем. Он понимал ее. «Милый, ты можешь покупать картины, но люди нашего круга их не пишут», – сказала она ему как-то раз в детстве, и почти тоже самое относилось к словесности. Конечно, профессор вправе написать исторический труд, а джентльмен без определенных занятий – мемуары. Во время войны представитель знатного рода Уошбернов стал даже военным корреспондентом лондонской «Таймс». Это другое дело. Но жить в Гринвич-Виллидже, обзаводиться сомнительными друзьями и ошиваться на Тин-Пэн-Элли[66], пытаясь сочинять пьесы и песни, – напрасная и возмутительная трата времени для юноши, перед которым открыты все пути. Когда он признался, что хочет писать, как Юджин О’Нил, Роуз пришла в ужас. «Он же пьяница! – возразила она. – А его друзья – коммунисты!»

Чарли также подозревал, что мать боялась не только того, что он навсегда изберет богемный стиль жизни. Ее пугало, что он не удержится в рамках приличий.

Странно, но отец стал его тайным союзником. Уильям дал ему место в офисе, но работа была легче некуда, Чарли ежедневно исчезал на несколько часов, а тот не препятствовал.

– Делать деньги – смертная скука, – сказал Уильям. – Мне гораздо интереснее возиться с машиной.

Так оно, вероятно, и было, но Чарли полагал, что отец старательно умножал унаследованное состояние.

Большинство их знакомых выглядели преуспевающими людьми. Когда закончилась Великая война, за ней последовала обычная послевоенная рецессия, но она не затянулась надолго. А когда она завершилась, то, по крайней мере в Нью-Йорке, начались ревущие двадцатые.

Это было удивительное время для горожан. Европа, опустошенная войной, еще не оправилась. Британская империя была крайне ослаблена. Лондон остался крупным финансовым центром, но Нью-Йорк оказался богаче и могущественнее. По всей Америке процветали мелкие предприятия, усиленные антитрестовыми законами и другими мерами предосторожности. Американские города и промышленность были на подъеме. Однако финансовым центром, через который текло все это изобилие, являлся Нью-Йорк. Дельцы с Уолл-стрит вложились в новоприобретенные ценности, торговали акциями, и цены взлетели. Если акции торгуются, то брокеры богатеют. Спекулянты наживаются еще больше. Уильям Мастер спекулировал, но его главным делом была брокерская контора, которой он в эти дни в значительной мере владел.

Чарли прозорливо объяснил отцовскую снисходительность к его литературным амбициям двояким расчетом. Во-первых, Уильям счел, что умнее будет дружески присматривать за сыном, нежели ссориться. Во-вторых, в семье теперь было столько денег, что увлечение Чарли все равно не имело значения.

И Чарли был счастлив. Он любил Виллидж с его домашней атмосферой, театрами, писателями и художниками. Он принимал от отца скромное жалованье и никогда не просил большего. Если мать хотела, он появлялся дома на светских приемах и очаровывал гостей, которые считали его остроумным весельчаком. Они приходили в восторг оттого, что он писал песни для издателей музыки на Тин-Пэн-Элли, и обещали прийти на его пьесу, когда она будет закончена. «Какая захватывающая жизнь у современной молодежи!» – говорили они.

Так он сошелся с Пичез. Его родители не были с ней знакомы, и мать осторожно изучала ее.

– Какое прелестное кольцо у вас, милочка, – сказала она наконец.

Пичез была в коротком платье и симпатичном манто с отделанным мехом воротником-шалькой, которое она расстегнула, когда села. Коротко подстриженные волосы скрывались под шляпкой-колоколом. На губах темно-красная помада. Пока официант ходил за напитками, она извлекла мундштук, вставила сигарету, глубоко затянулась и вежливо выдохнула дым поверх головы Роуз. Кольцо было изящным маленьким произведением искусства с парой гранатов в филигранной оправе из белого золота. Гранаты были в тон ее помады.

– Друг сделал, – сказала она. – Он высший класс.

Роуз не любила эмансипе. Она считала, что стрижка делает их похожими на юношей, а платья слишком коротки. Перед войной наряды а-ля девушки Гибсона, элегантные блузки и юбки изготовления таких фабрик, как «Трайангл», стали первыми ласточками нарождавшихся женских свобод. А с окончанием войны свобода приобрела реальные очертания: женщины получили право голосовать. Но для Роуз свобода означала ответственность, тогда как эмансипе считали себя вправе раскрепоститься и в вопросах морали. Они курили и танцевали чарльстон; многие, несомненно, предавались свободной любви. И они были всюду, куда ни глянь.

Ее не удивило то, что Чарли связался с эмансипе, но это стало очередным разочарованием.

– Откуда вы приехали? – спросила она у девушки. Простенький вопрос.

– Из Лондона. – Пичез, казалось, одолела смертельная скука. Чарльз почему-то находил это очень забавным. – А еще из Парижа. Потом из Вашингтона.

– Вам понравился Вашингтон? – холодно осведомилась Роуз.

– Тоска.

– А где вы познакомились с Чарли?

– В спикизи-баре. Он был в полуотрубе.

– Я был в стельку, – оскалился Чарли.

– Но я поняла, что он не козел, – любезно добавила Пичез.

– Я просто липучка для мух, – сказал Чарли.

– Вот и виси.

До чего же ненавидела Роуз этот молодежный жаргон! Все это, конечно, она уже слышала раньше. Они воображали, будто очень умные. Кроме того, ей пришло в голову, что Пичез, скорее всего, не бывала ни в Лондоне, ни в Париже, ни даже в Вашингтоне, а просто дала по-своему понять, что не желает отвечать на вопросы, которые ей не нравятся.

– Вы работаете в городе? – спросила Роуз.

– В музыкальном бизнесе.

Тут вмешался Уильям Мастер. Он любил бродвейские мюзиклы. Всего неделю назад побывал на премьере «Кокосовых орешков» Кауфмана с братьями Маркс в главных ролях. Он спросил у Пичез, видела ли она этот спектакль, и удостоился улыбки.

– Хороший, – признала она.

– Думаете, продержится?

– Да. А потом гастроли. У братьев Гершвин в этом месяце тоже премьера.

– Знаю. «Цыпочки». У нас есть места. Не хотите с Чарли присоединиться?

Это вызвало новую улыбку.

– Мы пойдем, – сказал Чарли и обратился к Пичез: – В прошлом году отец был на «Голубой рапсодии» и сказал, что лучше музыки не слыхивал.