Нью-Йорк - Эдвард Резерфорд

Фактически самой большой и сиюминутной головной болью Уильяма и Роуз был их сын Чарли.

Спасибо, что он хоть не значился в призывных списках. Уже кое-что. Майскому призыву 1917 года подлежали только мужчины в возрасте от двадцати одного до тридцати одного года. Но Чарли давал родителям и массу других поводов для беспокойства.

Роуз расстроилась, когда Чарли отказался от Гарварда и предпочел Колумбийский университет.

– Ему нравится жить в Нью-Йорке, – заступился Уильям.

– Я знаю, – ответила она. – Это-то меня и тревожит. – Помимо того что Гарвард был Гарвардом, она считала, что в Бостоне поспокойнее. – Я только боюсь, как бы он не попал в дурную компанию.

Он и попал. Еще до начала учебы Чарли проявил преждевременный интерес к ночной жизни большого города. Он растворялся то в театральном округе, то в Гринвич-Виллидже, и никто не знал, где его искать. Не раз возвращался пьяным.

– В душе-то он все равно ребенок, – говорила мать и была совершенно права.

Что касалось его взглядов, то теперь, когда Чарли очутился в университете, никто не мог предсказать, что он ляпнет. Он уже расхвалил ей русских большевиков; в другой раз сказал, что подумывает примкнуть к антивоенному движению. Он менял свои взгляды как перчатки.

Уильям находил это забавным, но Роуз отлично знала, что Николас Мюррей Батлер приложит все усилия, чтобы в эти судьбоносные времена его заведение было оплотом патриотизма и политического консерватизма. Он предупредил преподавателей и студентов, что выгонит каждого, кто публично выступит против войны, и на днях Чарли признался, что двух его товарищей исключили. Роуз с ужасом ждала, что в один прекрасный день он явится с той же новостью о себе.

– Я уверен, – бодро сказал Уильям, – что, если Чарли попадет в переплет, ты отлично договоришься с Батлером. Пригласишь на какой-нибудь прием – и дело сделано.

Действительно, Роуз Мастер стала фигурой, с которой приходилось считаться. После смерти старой Хетти Мастер родителям Уильяма досталась немалая сумма. И через пару лет, когда скончалась мать Уильяма, а Том Мастер последовал за ней, не прожив и года, трастовые фонды сделали Уильяма и Роуз владельцами солидного состояния, чем полностью развязали им руки.

Недавно они переехали в намного больший особняк, который находился на Шестидесятых по соседству с Пятой авеню и только в паре кварталов от великолепного нового дворца Генри Фрика. Здание имело красивый античный фасад и отличалось особым сходством с находившимся рядом домом мистера Скрибнера, издателя. Большинство владельцев автомобилей держали машины в перестроенных конюшнях, но новый дом Мастеров был оборудован двойными воротами, которые вели во двор, где был частный лифт, и автомобиль спускали в подземный гараж. Уильям купил новый «роллс-ройс» модели «седанка-де-виль».

За последние десять лет Роуз снискала репутацию хозяйки, приемы которой отличались не только шиком, но и продуманной сдержанностью «старых денег», однако теперь она смогла заняться тем же делом, но с куда большим размахом. И сущей правдой было то, что эти увеселительные мероприятия превратили ее в на редкость влиятельное лицо.

Но она хорошо сознавала пределы своих возможностей.

– Если Чарли прогневает Николаса Мюррея Батлера, то я вряд ли его спасу, – заявила она.

И сейчас она отчаянно боялась, что Чарли вот-вот совершит опасную ошибку.

Именно по этой причине однажды вечером в ноябре она ответила Чарли категорическим отказом:

– Нет, Чарли, ноги этого человека в моем доме не будет!

– Но, мама! – взвился он. – Я уже пригласил его!

Боже праведный! Она понятия не имела, почему из всех преподавателей Колумбийского университета Чарли выбрал кумиром Эдмунда Келлера. После кончины старой Хетти Роуз сделала все, чтобы отношения между их семьями прекратились. Но этой осенью Чарли познакомился с известным преподавателем, и Келлер привел его в восторг, тепло отозвавшись о роли семейства Мастер в карьере его отца.

– До меня дошло, что у нас же есть его фотографии! – сказал он матери. – Он даже спросил, не собираюсь ли я покровительствовать искусствам.

– Он льстит тебе.

– Ничего подобного, – надулся Чарли. – Ты не понимаешь. Келлер – важная птица и не нуждается в нас.

И в самом деле, Батлер, проявивший похвальную, по ее мнению, выдержку, разрешил мистеру Келлеру продолжить карьеру преподавателя, и Келлер вполне преуспел. Но для нее были неизменны два факта. Во-первых, Эдмунд Келлер был и, несомненно, остался социалистом. Во-вторых, ее сын грешил излишней впечатлительностью.

И вот пожалуйста – Чарли, руководствовавшийся исключительно детской дурью, пригласил этого типа на ее прием, который предназначался для избранных. Но сейчас она, глядя на белокурого, голубоглазого сына, решила действовать тоньше. С Келлером придется разобраться, но так, чтобы не сцепиться с сыном.

– Чарли, ему не понравится на приеме, – сказала она. – Но давай сделаем лучше! Пригласи его на обед, обычный семейный обед, где можно поговорить и познакомиться ближе.

Спустя неделю Эдмунд Келлер явился, как положено, в смокинге и при черном галстуке. Он малость заколебался, когда Чарли пригласил его в родительский дом на прием. Он помнил, как Роуз обвинила его в симпатиях к социалистам, и полагал, что безразличен ей. Однако настойчивое приглашение на семейный обед означало, похоже, что к нему не испытывают никакой неприязни.

Он не был глуп, но мир Эдмунда был устроен немного иначе, чем мир Роуз. До него не дошло, что если Роуз Мастер пригласила его на семейный обед, то это ни в коей мере не комплимент и не выражение дружбы, а демонстрация нежелания знакомить его с друзьями. И он пошел с удовольствием, не понимая, что является нежелательным гостем.

Первым делом он повстречался во дворе с Чарли и его отцом. Оба оделись к обеду, но Уильям хотел отогнать машину. Они провели несколько очень приятных минут, обсуждая «роллс-ройс», после чего Уильям спросил, не хочет ли Эдмунд прокатиться. Тот вежливо выразил беспокойство, что хозяйке придется ждать. Зная, что та была бы счастлива, если бы Келлер укатил в штат Мэн, Уильям заверил его, что ничего страшного не случится. И они доехали по Пятой авеню до самой Вашингтон-сквер, потом сделали круг, направились по Шестой и вдоль южной стороны Центрального парка, мимо отеля «Плаза» снова на Пятую. Уильям вел машину с нескрываемым наслаждением и оживленно разъяснял Келлеру ее технические достоинства. Они вернулись, спустились на лифте в гараж и, разрумянившиеся от вечернего воздуха, присоединились к находившейся в гостиной Роуз. Тут подали и обед.

Он проходил в столовой. Стол освободили от вставных досок, и трапеза протекала в интимном кругу, хотя и сопровождалась положенными церемониями. Эдмунд сидел между Уильямом и Роуз напротив юного Чарли.

Беседовали непринужденно. Эдмунд поделился с Роуз восторгами в адрес автомобиля, потом Чарли перевел разговор на Теодора Келлера и его фотографии, в том числе – великолепный снимок Ниагарского водопада, заказанный дедом Уильяма. Теодору Келлеру было далеко за семьдесят, и Эдмунд сообщил, что после его кончины станет хранителем всех отцовских работ. «Это огромный архив», – сказал он. И беседа плавно перешла на Гражданскую войну, а дальше – на нынешнюю, с Германией.

Уильям и Эдмунд обсудили, удастся ли конвоям избегнуть в Атлантике немецких подлодок, и все задались вопросом, как долго продлится война. Затем Келлер заметил, что это трагедия не только в смысле людских потерь, но и культурная.

Как только Соединенные Штаты вступили в войну, в стране началась отвратительная антигерманская истерия. Все немецкое оказалось под подозрением. Закрывались немецкоязычные журналы, тогда как в Британии, напомнил Келлер, поста лишился даже лорд Ченселлор, который в минуту неосторожности обронил, что продолжает любить немецкую музыку и философию.

– А как быть со мной? – осведомился он. – Я из немцев и всяко не перестану слушать Бетховена и читать Гёте и Шиллера только потому, что идет война. Это абсурдно. Да я и немецкий знаю!

– В самом деле? – спросил Уильям.

– Да. Отец не мог связать и двух слов, но несколько лет назад я увлекся немецкой литературой и захотел читать в подлиннике, вот и начал брать уроки. Теперь говорю почти бегло.

Тут беседа переключилась на движение за трезвость, которое становилось все более назойливым и нетерпимым.

– Ненавижу эту публику! – с чувством сказал Чарли.

Отец улыбнулся и заметил, что оно и неудивительно. Келлер вежливо поинтересовался мнением Роуз.

– Мы принадлежим к Епископальной церкви, – невозмутимо ответила она.

Келлер не может не знать, что люди вроде нее не имеют никакого отношения к этим призывам ввести «Сухой закон» – все более громким и даже достигшим конгресса. Это затеяли методисты, баптисты, конгрегационалисты и прочие церкви, которые обслуживали совсем другие слои населения.