Городские сны (сборник) - Александр Станюта

Уже второй год длится Гражданская война в Испании.

(Светлые умы Европы и Америки, романтики, апостолы свободы, антифашисты, коммунисты, левые – все там или показывают, что туда стремятся: ведь там стреляют, а дома у них якобы тихо, скучно. И Эренбург, и Лев Кассиль, и Михаил Кольцов, и Всеволод Вишневский… – «Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…» И непременный зритель на театрах войны Хемингуэй, охотник, рыболов, уж он-то знает, по ком звонит колокол. Оказывается – нет. Республиканцам не победить фашизм: они в плену у сталинизма и НКВД. А победи они, даже и с помощью Москвы, испанский сталинизм немного потускнеет. И Сталин отзывает отличившихся в Испании, их расстреливают. Шпиономания в интербригадах: повсюду «пятая колонна» из предателей. Хемингуэй даже и пьесу с таким названием сочинил.

В 37-м в Мадриде заседает конгресс антифашистских сил. Стекла профессорских очков и лысины интеллигентов. Но пасаран! Родина или смерть! На сцене несколько столов-трибун. Ораторы подходят к микрофону. И все такие маленькие на фоне колоссального панно со сталинской головой, усами и мясистым ухом. Дают радиозапись голоса вождя народов: «У нас нет капиталистов, нет помещиков, нет эксплуатации. У нас, собственно, некому давить на народ!» Слышна овация в Москве. И здесь, в Мадриде, тоже аплодируют, встают.)

Уже последний раз играет Рахманинов в Европе – в августе 39-го, за три недели до начала мировой войны. Его музыка в СССР не исполняется уже два года, после его подписи под протестом против репрессий, расстрелов на родине.

(Где-то в 80-х у Дома офицеров, того Дома Красной Армии, где в 30-х иногда вальсировал молодым офицером отец, – там знакомый молодой преподаватель истории однажды сказал: «А вы похожи на Рахманинова, знаете?» – «Не знаю». А теперь как будто вижу: лето 39-го, Рахманинов за штурвалом своей моторной яхты в Швейцарии. Незастегнутое пальто, кашне и кепи. Руки в перчатках – самый ценный инструмент у пианистов. «Прощайте, бедные мои руки», – спустя четыре года скажет он по-английски в калифорнийском госпитале при сыне Шаляпина. А пока за спиной вилла «Сенар» (Сергей+Наташа+Рахманиновы) с пирсом «Гибралтар».

Скоро концерт в Люцерне, перенесенный из Зальцбурга из-за Гитлера. И на своем «паккарде» с женой через Париж в Шербур, к пароходу «Аквитания», домой, в Америку. «Паккард» плывет вместе с хозяином, как и рояль. На «Аквитании» окна замазаны черной краской: светомаскировка от немецких подводных лодок. Время утрат настало. Год назад в парижской клинике от белокровия умирал Шаляпин, друг всей жизни. Рахманинов навещал его дважды в день. В последний раз Шаляпин молча погладил его руку.)

Уже издан тайный приказ о расстреле детей «врагов народа» с 12 лет. И уже пошла из Москвы в Минск шифрованная телеграмма, напоминающая, что «применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б)». Главный в то время белорусский чекист Наседкин прочтет это 20 января 1939 года: небось, не маленькие, никогда не церемонились с врагами, что тут напоминать?

(А через 28 лет, в 67-м, мать, предвоенная эстрадная певица, получит от правительства квартиру в высоченном доме на горке за филармонией. И увидев во дворе какого-то мужчину, вся напряжется, выдохнет: «Уххм… Ммда-а…» А человек, похрустывая снегом под бурками, довоенными еще, из белого фетра, с кожаными носами, – пройдет мимо: лет 65-ти, в ладно скроенном кожушке и синих галифе, под пыжиковой шапкой – седина висков, скулы широкие, желваки, толстый хрящ носа и цепкие глаза.

Сергей увидит: мать узнала старикана-крепыша, в ней что-то пресеклось, замкнулось. А в 90-х, взглянув на человека того же типа в телевизоре, затеявшего суд за оскорбление Сталина с писателями, мать скажет: «Видишь, лицо какое? Старый уже. А вот тогда… Добре пытал, наверное».)

И уже носит в себе замысел книги о русской революции «Красное колесо» молодой учитель математики Солженицын.

(«ГУЛАГ» – это слово впервые прочиталось еще без солженицынского «Архипелага»: «1 Управление ГУЛАГа МВД СССР» – такая печатная фиолетово-чернильная надпись стояла внизу зеленоватого конверта, похожего на самодельный. Две марки по 20 копеек с мужским лицом крестьянки в белом платке и снопом пшеницы: «г. Минск, ул. Толстого, 11-1, гр-ке Кручинской К.С.» – это значит, бабушке по отцу Каролине Стефановне. В конверте было извещение, машинописное: «Ваше заявление о возврате Вам оставшихся вещей после смерти сына Кручинского А.И. направлено администрации лагеря, где он находился. Зам. начальника управления Вохмянин. 16 сентября 1952 года». Так, наконец, было официально сказано о смерти отца в Воркуте; до этого в июне 52-го пришли оттуда два письма от заключенных, они как-то темно писали бабушке об этой смерти в феврале, «накануне Дня Красной Армии».)

А в 45-м лейтенанта Солженицына, осужденного на 8 лет лагерей за «непочтительные отзывы» о Сталине в переписке с другом, конвоировали из Восточной Пруссии в Россию. В Минске Солженицын свободно прохаживался по перрону. Между довоенными зданиями вокзала и камеры хранения видел площадь, груды руин и уходящую вдаль улицу. Даже не убежать, просто уйти было раз плюнуть. Потом не мог понять: так почему не убежал?

И в то же лето тот же вид на Минск был перед Сталиным, ехавшим на Потсдамскую конференцию. Стоявший рядом Берия изводил Пономаренко, первого партсекретаря БССР, упреками в сплошных пепелищах. И это – героическое сопротивление? Царство партизан? Так кто кого здесь, грубо говоря? И мы тебе, Пономаренко, еще даем звезду Героя? Пономаренко робко заговаривал о возрождении, строительстве. Берия обрезал: а средства, чтоб поднять все это? Опять, Москва, давай? Пономаренко же боялся, что Берия съязвит сейчас для Сталина про улицу, что уходила от вокзала: у немцев она была не Кирова, а – ужас! – Гитлерштрассе».

II

«И дальше, дальше, – так бывает, что я буквально вижу это все, даже и в мелочах, слышу в обрывках разговоров, точно завис над разными местами и людьми, известными и неизвестными – и вижу это сверху, слышу то время, когда меня еще нет в этом мире, но когда все уже идет к моему появлению на свет у людей, от которых это зависит…

И все, такое разное, далекое, как-то сближается, чем-то соединяется… Да, странные сближения бывают…

Вот Леокадия Забелла поет в концертах в Витебске.

– Сделаем здесь свободней – и не увидят, что вы в положении, – говорит участливо портниха.

– Да, постарайтесь, положение пиковое, правда?

Лето 1939-го теплое, ровное, мало дождей. В начале августа она со своим отцом была за городом. Уехали из Минска дачным поездом в Ждановичи. Вместе с едой он взял карандаши, школьный набор акварельных красок. Сделал набросок: она стоит как-то по-крестьянски, босая, возле еще несжатой полоски ржи, в сарафане. Шлейки на спине крест-накрест, талии нет, заметна утяжеленная округлость живота. Во всей фигуре, повороте головы что-то смиренное и грустноватое, едва заметная растерянность.

Сарафан и рожь отец той Лели успел чуть тронуть красками, синей и желтой.

Вот процедура подписания тем же летом в Кремле советско-германского договора о ненападении. Гитлеровский министр иностранных дел Йоахим Риббентроп, высокий, весь какой-то узкий, в очках со стеклами без оправы, стоит за сидящим с ручкой над бумагами Вячеславом Молотовым. Молотов низко склонил над столом голову с редкими, тщательно зачесанными волосами над большим лбом. Он в светло-сером костюме, с темным галстуком. Справа от него, опершись обеими руками о стол, внимательно следит за всем служитель протокола из немецкой делегации, молодой блондин. За ними, у стены, отделанной деревом, на фоне высоких дверей с портьерами стоят почетные присутствующие – у Сталина довольное, спокойное лицо, внимательный взгляд в сторону людей у стола; он в белом летнем кителе, и это резко контрастирует с темной одеждой остальных.

У договора есть приложение: секретные статьи пакта Молотова-Риббентропа о фактическом разделе Польши. Отсюда, в этот день начинается история Катынского дела с запиской Берии к Сталину и с решением Политбюро о расстреле 25700 польских граждан, в том числе 11000 – из тюрем западных областей Украины и Белоруссии. А в Белоруссии кому было решать, как не Лаврентию Цанаве, главному комиссарскому шлему внутренних дел, – кто из накрытых новой властью западников ей не товарищ?

На машинописном тексте Берии, который предложит уничтожить эти тысячи людей, появятся синие карандашные слова: «За. И. Сталин», и ниже – подписи Ворошилова, Молотова, Микояна.

А в постановлении Политбюро будет сказано, что исполнение всего этого решено возложить на тройку – без кавычек: Меркулов, Кобулов и Баштаков (начальник 1-го Спецотдела НКВД СССР). Все документы запечатают в пакете № 1, поставят надпись: «О поляках, постановление Политбюро II 13/ 144 от 5.III.1940 г.».

А вот на другом конце света, в Америке, августовским утром того же 1939 года в кабинет молодого писателя Толливера входит его любимая женщина с фамилией Пойндекстер – знакомой всем с детского чтения «Всадника без головы» Майн Рида. Она высокая, рыжеволосая, и она умница. Она показывает ему местную газету «Nashvill banner» – «Нашвилский флаг», где черные большие заголовки сообщают о пакте между Берлином и Москвой. Он говорит, что все политики – одно жулье. Но у меня чувство утраты, говорит она, – как будто что-то потеряла, хотя и знала, что это давно потеряно. Жулье, твердит он. И она: а мне хотелось бы, чтобы все было по-другому. Потом, когда ее голова лежит у него на груди, говорит: подумать только, те парни, которых перестреляли в Испании, – выходит, они сражались там с фашизмом, погибали ради всего этого жулья в Европе!..