Городские сны (сборник) - Александр Станюта

Твой А.

25 апреля 1933 г.

…По моим наблюдениям, такое замечается почти у всех артистов, если театр драматический. Это несоответствие между формой и содержанием их работы.

Тебе приходилось брать в руки дутые (иначе говоря – полые) золотые вещи? Лежит, скажем, красивый массивный золотой браслет. Ты берешь его в руки и с досадой поражена его легкостью Он дутый. В нем отсутствует одно из основных свойств этого металла – тяжесть при небольшом объеме. Красоту золотой вещи мы ведь познаем не только зрением, но и осязанием – тяжесть маленького предмета приятна.

Вот так и в театре. В красивую большую форму спектакля часто вкладывается крохотное содержание личности артиста.

Что же касается Шекспира и, в частности, «Отелло», думаю, спектакль у них будет не особенно удачный. Не хватит сил, вернее, пусть твоя подруга простит меня за грубость – культурности. А трактовать в «Отелло» только одну тему ревности – старо и скучно. Получится, как в Москве с «Гамлетом» недавно…

А.

9 мая 1933 г.

гор. Сызрань

…Люди, бывшие так близко друг к другу, как мы с тобой, забыть об этом окончательно не смогут. Прошлое становится лучшей частью жизни, а будущее только грозит старостью, упадком сил, и на повторение прежних дней надежд все меньше.

Мертвые никогда не насыщаются. Свои трагические строки о ненасытных мертвых Гейне писал уже совершенно больным, на краю могилы, и потому, должно быть, этот великий знаток человеческой души мог так убийственно точно и кратко сказать о неутолимой жажде обреченных.

Как ты думаешь, почему я все-таки написал тебе после этих трех лет? В Гомеле тогда я узнал, что с тобой «приключилось», и что ты уже не в Витебске, а с мужем в Минске. Можно было разыскать тебя там или в Москве, где я провел прошлое лето и где ты была тоже…

9. IX.33 г.

…По сторонам – темные, угрюмые просторы степей; впереди несколько саженей, ярко освещенных фарами машины, и в этой полосе мелькают то суслики, то зайцы, то совы, а то видишь нервный полет летучей мыши.

Кричат деркачи, звенят цикады, мягко рокочет мотор и шуршат шины, сверкают иногда падающие звезды. На горизонте небо светлеет от огней городка, но до него еще километров сорок.

За стекло машины засунуты три астры – белая, лиловая и розовая. Их мне подарила одна приятельница. Зовут ее «Лоза», и ей пошел уже четвертый год.

Она живет с мамой в белом домике около леса, жилище их пахнет смолой, полынью и высушенными фиалками. У них есть еще пес, Казак, большой, лохматый и серьезный. Встречает меня всегда с достоинством хозяина, ласково и сдержанно.

Когда я еду по этой дороге, то всегда захожу в этот домик, и «Лоза» рассказывает мне сказки о Казаке, о жуках и куропатках, о камнях, своем цветном сарафанчике и своей маме. Я уплачиваю ей гонорар пустыми папиросными коробками и конфетами, больше никаких подарков она не признает.

Когда сажусь в машину, эта маленькая женщина приносит мне цветы – розы, анютины глазки или астры. И вот, когда я проеду лес и выезжаю из него, начинается темная степь и видны огни далекого города.

И тогда начинаешь чувствовать бремя прожитых лет. Я знаю, что «Лоза» меня любит. Я знаю, что любит меня и мама Розы, правда, совсем иначе. Но мне это как-то не нужно. И если будет «иначе», я перестану ездить этой дорогой.

Я неоднократно смотрел в глаза смерти. Я видел жуткие страдания людей. Я могу, не дрогнув, проходить мимо смерти и крови. Она, эта женщина с копной золотистых волос, с телом игрушечной маркизы, она своими руками убила человека, а на спине ее и сейчас видны следы плетей. Какие у нас могут быть еще сказки? Разве мы, как Роза, можем переживать радости? Нет, конечно.

«Я только странник, постучавший в дверь», – так у Гейне…

Ты едешь снова в Витебск. Будешь на тех же улицах, увидишь тот же зрительный зал, откуда я часто смотрел на тебя, слушал тебя. Быть может, в чьем-либо лице увидишь меня.

Может быть, там ты поймешь, что забыть этого нельзя.

А.

19. IX.33 г.

В своей комнате я слышу далекие гудки пароходов. Кругом покой и тишина. Вчера я ехал по Волге, она тоже тиха. Но я ненавижу тишину. Меня захватывает движение, ничего не знаю более приятного, чем быстрая езда.

Когда я еду в поезде, обязательно высовываюсь из окна или хоть на мгновение стараюсь повиснуть на ступеньках, на поручнях, чтобы тело неслось по воздуху, чтобы он обтекал лицо, всего меня.

Если еду в машине, то только в открытой, в любую погоду. Научился сам править и езжу без шофера. Это дает возможность мчаться на бешенной скорости по степям. По Волге я мчусь на глиссере со скоростью 80 км/ч.

Если у меня свободный день, брожу с ружьем по лесу или степи.

Я ненавижу покой, неподвижность. Человек, потерявший способность действовать, уже мертвец. Мне приятны сумерки. Я спокоен. Но только взойдет солнце – меня уже опять волнует жажда деятельности. Вынужденные часы покоя страшные для меня.

Я не раз смотрел смерти в лицо, видел кровь. Видел, как вовремя боя умирающий, лежа, хватает зубами за ногу бегущего мимо врага. И прошлое мне сейчас кажется лучшим временем жизни. Потому что я не выношу покоя. Под старость становлюсь все больше непоседой, все тянет куда-то, «покоя нет моей душе»…

Твой А.

1. Х.33 г.

Милая!

Уезжаю в командировку на дней десять. А дни все такие же золотистые и тихие. Степь начинает зеленеть снова, как весной. А леса!

По приезде опишу тебе свои впечатления. А сейчас надо ехать, машина уже стоит у подъезда.

А.

Сызрань. 2.II.34 г.

В течение месяца был в командировках ровно 25 дней. Послезавтра еду опять на дней 7–8.

Ездил в большинстве случаев на лошадях, в дороге сутки и более иногда, лежа в санях.

У меня сейчас крайне мизантропические настроения, писать о них – значит скулить. Может, всему виной эта снежная степь. В ней нет величественности пустыни, все мелко; степной волк трусливее зайца, и стая разбегается, если ударить в ладони…

III

15. II.34 г.

…Жизнь надо измерять воспоминаниями. Вернее, прошлым. Самые жгучие дни – прошедшие. В них кипят горечь и радость живых человеческих страстей. Они кровно связаны с человеческой душой, раны еще не зажили. Они не кровоточат, но еще мозжат, ноют, а радости уже прошли. Эти дни еще радостно видятся со своими мелочами, деталями, они придают прошлому выпуклость, рельеф, жизненность.

В этом сила прошлого – оно неповторимо.

Меня начинают мучить контрасты. В самом деле: Берлин, Венеция, Берн, Вена и… Сызрань; нелегальная работа за кордоном, годы гражданской войны и… уютный кабинет, дрязги и мелочи «оседлой» работы. Да хотя бы и это: весеннее утро («Яблони цветут…») на перроне Витебского вокзала – и скука, одиночество, заснеженные степи и сухой бурьян здесь…

А.

20. II.34 г.

…Над городом уже третий день свирепствует буран. Но это уже весна. На моей родине эти бураны назывались «птичьими бурями», потому что в это время начинается перелет птиц через моря из Африки и Индии. Эти бури всегда приносят с собой беспокойство, смутное желание кочевать…

А.

1. Х.34. Сызрань

Надо бы написать тебе раньше, да я все какой-то растерянный, не нахожу себе места.

Сейчас решил уехать отсюда, думаю, в Сибирь или на Алтай. Но еще не знаю, не от меня ведь все зависит.

Писать о себе мне сейчас трудно, я сам себя ненавижу…

А.

7. I.35 г. Сызрань

В жизни очень много символов. Особенно много их в жизни личной.

В ясный зимний день, после снегопада, ты идешь лесом и видишь отчетливый след зверя: вот он шел тихо, по своим звериным делам, вот остановился и прислушался к чему-то тревожному, может быть, голосу гончей собаки; вот побежал, и вдруг на снегу – длинные прямые линии, шерсть и кровь.

Линии – это следы дроби, на белой странице жизни они вычеркивают жизнь зверя. Вычеркивают навсегда и безвозвратно.

Или вот другое: простая, даже банальная мелодия песни питерских трущоб, мелодия «Яблочка» стала символом беззаветной отваги и геройства.

Чудесная музыка Бетховенской «Героической симфонии», всех мужественных маршей Моцарта, Листовских «Транскрипций», все это никогда не вызывало и не вызовет в душах миллионов людей таких глубоких переживаний, как несколько глупеньких нот «Яблочка».

Потому что не в нотах дело, а в том, кто и где эту песню пел. А пели ее люди, каких мир до сих пор еще не видел и вряд ли увидит когда-либо вновь.

А в личной жизни человека таких символов очень много.

Я, например, люблю пургу. И мне трудно скрыть свою радость, когда поднимается вьюга. Когда я иду против воющего ветра, и он сечет мне лицо, я почти физически ощущаю твою близость, мне кажется, что ты идешь рядом со мной.

Тут дело не в одних воспоминаниях о том, как я провожал тебя первый раз в Витебске, в декабре 29 года поздно вечером домой.

Мне кажется, что наша короткая близость 4 года назад была тоже несколько похожа на пургу. Она задула все старые дороги, заставляла кровь быстрей бежать в теле, она остро резала и колола лицо и тело.