Городские сны (сборник) - Александр Станюта

2 июля.

Безграничная безнадежность в криках о помощи из леса. Лес встречает нас зловеще. Раненые и брошенные русские вырыли тут неглубокие ямы. Один, с ногой в лубке, просыпается, он рад видеть людей – импонирующий тип. Просит о врачебной помощи. Я говорю, что позабочусь об этом. У него новый бинокль, который я прошу у него. Он охотно уступает его мне. Он говорит, что в яме его товарищ. Я нахожу его спящим от измождения. Совершенно окровавленные перевязочные тряпки.

Мы дали им сигарету, о чем они просили, и они очень благодарили нас. Я представляю себе их страшный конец.

Видим человека, ползущего на четвереньках через лес, половина тела сзади у него – кровавое месиво. Беспрерывно просит о помощи. Другие лежат и только могут приподнять веки. Русские все же, наверное, могли бы забрать своих раненых. К удивлению, мало ценится в России человеческая жизнь, даже собственная. Один военнопленный спросил без особого страха:

– А как я буду убит – выстрелом в лоб или во сне?

Мы едем дальше в направлении Минска.

В Минске Роберт Рупп на рассвете 8 июля. В то утро в город и окрестности входили те соединения 4-й армии генерала-фельдмаршала Клюге, которые следовали за ее передовыми частями, вошедшими в Минск с западного направления почти на сутки раньше.

Стрелковый полувзвод Руппа был переподчинен командиру охранной дивизии, бывшей на положении резервной. Четыре армейских корпуса, включавших тринадцать пехотных дивизий, плюс охранная, – вся эта армада 61-летнего фон Клюге должна была пройти через Минск, не замедляя общего наступления на восток. Но больше суток, даже без малого двое, Рупп и его сослуживцы все же пробыли в Минске.

В первое утро после бессонной ночи они, мало что соображая, где-то завалились спать. Спалось хорошо, хоть и казалось, что их автомашина по-прежнему трясется то на выбоинах проселочной дороги, то на городских трамвайных рельсах, булыжнике и брусчатке.

II

Проснувшись, стали осматриваться. Тусклые зеркала, многие разбиты; столики с косметикой, гримом. Похоже, это уборные актеров. Так и есть, спали, оказывается, на диванах и мягких креслах в театре оперы и балета.

Театр стоит на высоком месте: с балконных площадок, из разбитых окон довольно далеко виден город. Правильнее, то, что осталось от города. Одни кирпичные развалины и обуглившиеся столбы труб, дымоходов. Как устоявшие колонны погибшей Помпеи. Тут пронесся огонь и пепельный дождь вулкана войны. Вокруг нашей «квартиры», замечает Рупп, руины уже не полыхают. Только дымятся еще в некоторых местах. Черные облака дыма подымаются в отдаленных местах города. Так бывает только от горения материалов и веществ с большим содержанием масел.

Впервые мы видим такие страшные разрушения, думает Рупп. И на Западе мы видели разрушенные войной города. Но разрушения таких вот размеров – никогда. Майор Зеелер говорит, что в большинство зданий центральных кварталов большевики, покидая город, сами бросали горящие факелы. Палки с накрученными на них тряпками, смоченными в бензине, керосине.

Майор, пока мы спали, успел зачем-то побывать с подвернувшейся машиной в самом центре, проехал всю главную улицу. Говорит, советские истребительные команды здорово поработали над систематическим, планомерным разрушением города. Эти команды уничтожения поджигали квартиры в домах. На жаре, при ветерке, все это горело очень сильно, огонь съедал целые кварталы изнутри, стены обваливались сами.

Но странным образом уцелели пышные, тяжелые здания, говорит майор. Они похожи на дворцы: 10-этажный Дом правительства с огромной скульптурой Ленина перед фасадом, Дом Красной Армии, библиотека, глыба Центрального Комитета партийных функционеров и вот этот оперный театр, где мы сейчас. Что, русские хотели это оставить в назидание о чем-то, показать нам монументы своего строя, весь этот конструктивизм, советский модерн?

Мы выходим на жаркое солнце из театра, осматриваем его снаружи. Громадная белая постройка, довольно эффектная, что-то знакомое по архитектуре 20-х годов в Германии. Но майор ворчит, что это тоже еврейско-большевистский стиль.

На ближайшей улице в зияющих скелетах сгоревших каменных домов роются жители, в основном женщины, отыскивают среди пепла и развалин свое имущество. Во многих местах руины дымятся еще. Едкий горелый запах режет горло. Порой с треском и скрипом падает прогоревшая балка потолочного перекрытия, выбрасывая вверх снопы искр. И везде, даже рядом с дворцом этого театра, – жалкие хижины, дома низкие, косые, с крышами из ржавой жести.

Многие жители в молчаливом отчаянии уже прекратили бесполезные поиски чего-то уцелевшего. Они, ссутулившись, неподвижно стоят у входа в свои бывшие жилища. Женщины в корзинах и узлах тащат кое-что из спасенного куда-то к новому своему пристанищу. Большими и малыми группами встречаются нам эти беженцы. Летние платья, платки, туфли на застежках. Многие просто босиком. Но некоторые девушки кажутся прилично одетыми даже в своих, из грубой ткани, одеждах, кое-кто из них, замечаем, красит губы, ногти. В каменных трущобах, не поднимая голов, понуро роются старики. Черное облачное покрывало плывет над жестоко пострадавшим Минском. А по улицам время от времени медленно проезжают группы наших автоматчиков-велосипедистов… Странно, так странно все это, какая-то нереальная картина, как во сне…

После обеда говорят, что подразделение должно скоро следовать к казармам в другом районе города. Казармы называются «Пушкинские». Что за нелепость, думает Рупп. Пушкин – русский поэт, он никогда не был в казарме, не воевал.

Под вечер они устраиваются на новом месте, но это другая казарма – кавалерийского советского полка рядом с рекой и полем заброшенного ипподрома.

Фельдфебель Кребс потирает руки. Самое время отметить это. Тут приходят трое из полка связи. Они рассаживаются на кроватях, роются в ранцах. Фляга передается из рук в руки. Кинжалами открываются банки с консервами. Шоколад, тюбики плавленого сыра, сигареты. Через минуту все улыбаются и всем довольны. Смех, разговоры.

Связисты в восторге. Как они увидели Минск? О, сперва думали: откуда эти сплошные черные тучи? Или уже ночь? А это дым пожаров. И это – Минск! Их шофер кричит: «Там зажжен хороший праздничный фейерверк!»

Ну и жара была на марше! Черт подери! В легковой машине, где ехали они, связисты, унтер-офицер и двое рядовых, было, как в раскаленной печи. И все в такой светло-серой пыли с головы до ног, как в муке. Пот по лицам – грязными струями. А лица темные от солнца, только зубы белые блестят. Как будто где-то в Индии. Да-да! «День-ночь, день-ночь мы идем по Африке, день-ночь, день-ночь все по той же Африке. И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…» Да, этот Киплинг, хоть и англичанин, знал, что сочинял…

Рупп выходит в коридор, курит у окна один. За разбитым окном еще светло. Самые длинные в году дни. Киплинг, солдатская романтика. Пыль дальних покоренных стран, песок под сапогами. Понятно, но его, Руппа, вроде не трогает. Что-то безоглядное во всем этом, ломающее всякие рамки. Неуправляемое что-то, как эта «свобода», над которой столько ломают голову. А всякую свободу он, Роберт Рупп, воспринимает лишь как беспорядок. Тогда война – сплошной и бесконечный хаос. Но разве бесконечный?

Хуже всего, что он не чувствует в себе врожденного немецкого приказа быть жизненно активным. Какая же тогда солдатская романтика войны и покоренных стран? «Мы солдаты фюрера и все. С нами Бог! Наше дело – шагать. Ах, какие мы отчаянные, готовые на все! Так марширует наша молодая жизнь!» А зачем мы сюда пришли? Зачем здесь я? Чем провинились эти люди перед нами, что мы разрушили их жилища, убиваем и загоняем их в норы в руинах?

Роберт Рупп был человек начитанный. Пожалуй, и мечтательный. Вдруг почему-то вспомнил свою школу. Потом кинокартину «Багдадский вор» с любимым Конрадом Вейдтом, немцем со стальным взглядом. Какой у него в руках был Волшебный Глаз! Перламутровый стеклянный овал, размером больше двух сложенных ладоней. Как на экране, видно в нем самое далекое, любое место – только загадай. Может, и любое время, наивно говорит себе Рупп.

И если бы чудо с Волшебным Глазом произошло сейчас, то Рупп увидел бы вот этот двор напротив казармы восемь лет назад. Увидел бы советского кавалерийского капитана со статным ярко-рыжим жеребцом… Рядом стоит рослая рыжеволосая молодая женщина. Офицер ей что-то говорит, она берется за седло, он держит стремя, подсаживает ее в седло. «Учусь вольтижировке!» – звонко, со смехом говорит она…

Но чуда не происходит. Перед Руппом окно с осколками грязного стекла и пустой казарменный плац с турником и гимнастическими брусьями. За спиной подвыпившие соотечественники нестройно затягивают солдатскую маршевую песню: «Чернобровая девушка, ты осталась дома…»

Он был убит 4 декабря 1941 года под Москвой.

Унтер-офицеру Роберту Руппу, 1909 года рождения, школьному учителю истории из Гармиш-Партенкирхена, было 32 года.