Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Но это уже на любителя.

– Его стих – этакое простенькое, с итоговым подвохом, иносказание.

– Обманчиво-простенькое!

– Ну да. И с жёстким каркасом, который обволакивается поэтическим воздухом.

– И он о смерти!

– Самая больная из вечных тем!

От этой мысли я не подскочил, как ужаленный злющей осой, не вскрикнул, как укушенный бешенным псом, не взвыл, как ошпаренный крутым кипятком, но, признаться, я отчаянно загрустил от этой внезапно пронзившей меня мысли в тот невыносимо печальный и на редкость туманный вечер.

Погрустив, я лёг спать и проснулся прекрасным ясным утром.

Летали галки, дымили трубы, грохотали грузовики.

«Может быть, я всё же бессмертен? – подумал я. – Всякое бывает».

– Почему печален даже тогда, когда улыбается, когда смеётся?

– Геннадий Иванович, здрасьте! – не удержалась Милка.

– Почему такой грустный вид? – подключилась Таточка, а Геннадий Иванович, только теперь увидевший весёленькую компанию, признался с беззащитной улыбкой. – Жизнь не удалась.

Тропов захохотал. – Удалась, удалась на славу! Не верьте бытовым самооценкам поэта, отравленного мировой скорбью. Вот, – Тропов лихо взбирался на своего загнанного, с потрёпанной сбруей и оборванными стременами, конька, – вольно пируем в рабочее время за гроши с ослепительными красавицами, в этой ли поднадзорной богемной забегаловке пируем, в стерильных ли «Астории», «Европейской», для нас, прогульщиков социализма, все двери открыты, швейцары кланяются…

– И мы пойдём туда, где можно без труда достать себе и женщин, и вина, – подпел-подыграл Тропову, забарабанив по столу, вернувшийся незаметно Рубин.

– Вот-вот! – радовался Тропов, – только идти никуда не надо, пришли, правда? – выразительно посмотрел на Таточку.

– Помнишь, Геночка, на твоём дне рождения окосели все от коктейлей?

– На каком дне рождения? – уточнял Геночка.

– Не помнишь? Уходили уже, я в подворотне чуть не свалилась, в ту ночь ноги не слушались, под руки понесли к трамваю.

В ту ночь мы изрядно выпили.

– Вот послушай! – сказал Альбий. – «Паллы шафранный покров, льющийся к нежным стопам, Пурпура тирского ткань и сладостной флейты напевы».

– Неплохо, – сказал я, – но ты ещё не нашёл себя.

Скоро ты будешь писать лучше.

– Пойдём к Делии! – сказал Альбий, и мы побрели по тёмным улицам Рима, шатаясь и ругая раба за то, что факел у него нещадно дымил.

– Хороши! – сказала Делия, встретив нас на пороге.

– Нет, ты лучше послушай! – сказал Альбий. – «Паллы шафранной поток, льющийся к дивным стопам, Тирского пурпура кровь и флейты напев беспечальный».

– Недурно, – сказала Делия, – но, пожалуй, слишком красиво.

Раньше ты писал лучше.

В ту ночь у Делии мы ещё долго пили хиосское, хотя я не очень люблю сладкие вина.

Под утро Альбий заснул как убитый.

– Ох уж эти мне поэты! – сказала Делия.

– Брось! – сказал я. – Разве это не прекрасно: «Паллы шафранные складки, льнущие к милым коленям, Пурпура тусклое пламя и флейты томительный голос»?

– Тогда ещё непьющий… ну, Эрька Шмит, с бразильскою балериною заявился, и пьющий… да, да, и смуглянка-бразильянка наклюкалась, как возлюбленные, обнялись втроём и уснули на диване, уместились, потом к ним и Женька Линсбахов захотел четвёртым пристроиться, хотя пузо у него, как на девятом месяце… у Лучанского табак кончился, ты ему своего отсыпал, душистого-душистого, но мимо кисета, а Сашке Житинскому взбрело на ум купить у тебя картину, вы торговались долго, ты не уступал… – и как каждый год у Соснина текли аллергические потоки из ноздрей, глаз… тополиные пушинки залетали из ночи в пепельно-сиреневое окно, глуховато потрескивала пластинка с далёким-далёким звонким голоском Вяльцевой.

– Тогда и Голявкин с Грачёвым поцапались, выясняли, кто гениальнее, Грачёв чуть с подоконника во двор не вывалился.

– Это вспышки памяти, дорогие для нас, но – вспышки на краю ночи, после неё мы уже не проснёмся! Ночь близится, она – бесконечная. Слабый световой след нашего поколения угаснет…

Всё дым, всё развеется?

– Грустить не надо, всякое поколение – потерянное.

Нас ждёт отрада? – Соснину привиделся Франя Флакс, тяжело облокотившийся на материнский рояль.

– Привет! – с кофе, двумя пирожками на тарелке, которую держал в вытянутой руке, подгребал Головчинер; едва услышал про «след», память, утрамбованная цитатами, услужливо предложила поэтическое лекарство от скорби:

А может, лучшая победаНад временем и тяготеньем –Пройти, чтоб не оставить следа,Пройти, чтоб не оставить тени…

Лекарство не врачевало, Геночка, похоже, не на шутку страдал. – Это, Даниил Бенедиктович, лишь зарифмованное заклинание, – сказал он.

– И у Лохвицкой заклинание? – не сдавался упрямец-Головчинер, поглаживая ямку на подбородке, – Прекрасна только жертва неизвестная: Как тень хочу пройти.

– О, она хоть тенью хочет пройти… у поэтов второго ряда особенно велик соблазн громко заявить, что виноград зелен, – криво улыбнулся Бухтин.

– Геночка, я правильно понимаю, что не смерть страшна, а забвение? – Шанский, кажется, угодил в болевую точку.

Гена молчал… застигнутый врасплох, не мог скрыть смущения; наконец, вымолвил. – Я вообще-то тоже писал об этом; и – по совпадению – как раз в связи с Лохвицкой.

Достал из папки листок.

– Пройдёмтесь по Невскому, –

говорит она, – давненько не была на Невском!

Да вы не бойтесь, – говорит она, – меня никто не узнает, я совершенно забыта.

– А как ощущается забвение? – спрашиваю я.

– О, прекрасно! – отвечает она. – Никакого шума, никакой беготни, полный покой!

Я беру Лохвицкую под руку, и мы идём с нею по Невскому.

Ей тридцать пять, а мне сорок, но у меня ещё всё впереди.

– Да вы не горюйте! – говорит она. – Всё это не так страшно.

Было тихо-тихо, потом зафыркала кофеварка.

– А что лучше, ранний успех? Как у той же Лохвицкой?

– Ну да, чтобы сразу умереть, на гребне успеха. Или, если смерть не берёт, потом всю жизнь почивать-погибать на сопревших лаврах? – перебирал варианты Шанский.

Геннадий Иванович молчал; только морщился раздражённо – Лейн чересчур уж громко затрубил свою раскатистую поэму.

– Но что же, что толкает, заставляет?

– Художественный инстинкт заставляет карабкаться, карабкаться на вершину.

– И как? Удаётся её достичь?

– Изредка.

– Почему же?

– Смерть обычно ближе, чем вершина.

– Куда ни кинь – всюду клин.

– Геночка, ещё что у тебя в папке? – Милка вкрадчиво зашла ему за спину, тронула за плечо.

– Стихи, только стихи, я из издательства.

– И как? Взяли?!

– Отклонили.

– Кушнера напечатали…

– А меня не хотят печатать, – промокнул бумажной салфеткой кофейную лужицу.

– Ещё почитаешь, а? – Милка снова уселась, приготовилась слушать; к тому же Лейн умолк, жуя пирожок.

Геночка неуверенно перебирал странички, переводил взгляд с Милки на Таточку, с Таточки на Милку, как если бы критически оценивал подруг гениев. – Может быть, «Катулл и Лесбия»?

Тишину взорвал Кузьминский, подбежал со стаканом недопитого вина – голубым огнём горели глаза – похвастал козлиной карикатурой на салфетке, ха-ха-ха, – посмеялся Шанский, – Ага явно тебе польстил художественным преувеличением, нет, я не рога имею ввиду; отшутившись, Костя уже журил мнительное Битовское словоблудие, бьющее по беззащитному Грачёву, якобы посягнувшему отнять у маршала-Битова жезл лучшего прозаика города, – Соснин с Костей молчаливо не соглашался; только что дочитал записки Битова, пущенные здесь по рукам, они тронули свежестью, искренностью, Битов не побоялся открыться, твёрдо сказать, что внутренний мир писателя – это и есть реальность… ну да, внутренний мир не только писателя, всякого художника – реальность, всякого, если он, конечно, художник… – Бродскому громогласный судия-Костя тем временем опять пенял бескрылое употребление предлогов: как, как мог гений, мысленно падая на василеостровский асфальт, написать «над» мостом?