Империя проклятых - Джей Кристофф

Конечно, на тюрьму она не очень походила, да и полагаю, что тюрьма в этом священном месте не была им особо нужна. Я мог бы вылезти в окно и попытать счастья, но это вряд ли бы мне помогло. Будущее – мое, Диор и всего мира – теперь было в руках судьбы, и если бы я верил в силу молитвы, я бы, черт возьми, уже стоял на коленях. Но я просто ждал, присасываясь к трубке, точно пиявка к вене, сгорая от постоянно растущей жажды и чувствуя, как от хождения по комнате в камне появляется колея.

На следующий день, поздно вечером, я услышал шаги на лестнице. Повернувшись к двери с кулаками и стиснутыми челюстями, я услышал печальную мелодию волынок, которая теперь наполняла горный воздух, и я подумал, не похоронная ли это песнь. Но дверь открылась, и я увидел ее. Я удивился тому, как сильно обрадовался. При нашей первой встрече я и представить себе не мог, что буду так счастлив увидеть ее живой.

Я видел, что она еще не совсем оправилась от ранения, под глазами у нее залегали глубокие тени. Но она оглядела меня с ног до головы, оценила и мою рваную и перепачканную одежду, отросшую щетину и засохшую кровь на лице. Уперев свою когтистую руку в бок, она улыбнулась.

– Кажется, тебе снова нужно помыться, среброносик.

– Феба, – выдохнула я. – Слава Деве-Матери…

Она рассмеялась, и я подхватил ее на руки, вдыхая аромат древесного дыма и медовой обманки, запутавшийся в ее заплетенных в косы волосах, и так крепко прижал ее к своей груди, что она задохнулась. Я притянул ее к себе, желая заглянуть в эти свирепые золотистые глаза, не зная, поцеловать ее или отругать. Но она кашлянула и кивнула на две фигуры у себя за спиной.

– Габриэль де Леон, это моя тетя Цинна, Ольд-Сис, старейшина рода Дуннсар, и мой кузен Брендан, брат Сирши и Риган-Мор моего клана.

Пара кивнула, женщина тепло, а молодой человек холодно, как льдом обдал, и я отпустил Фебу, отступив в сторону, чтобы они могли войти.

Тетя Цинна была, наверное, лет на пятнадцать старше меня, в уголках глаз у нее залегли гусиные лапки, а в уголках рта – тонкие морщинки. Светло-рыжие с проседью волосы были заплетены в замысловатые косички, свисавшие до талии и украшенные золотой нитью. Одежду она носила кожаную, украшенную изысканными узорами из вечных узелков и давно исчезнувших цветов, и клановый пояс из тонкой овечьей шерсти. По лицу и вокруг каждого пальца на руках вились прекрасные татуировки Нэхь, шепча о магии, древней и темной.

Кузен Брендан был человеком, напоминающим кирпичную стену, с квадратной, укутанной бородой челюстью, золотистыми глазами льва и заостренными ушами. Еще один закатный плясун, как я понял. Его песочного цвета волосы больше походили на гриву, заплетенную в косички и украшенную золотом и костями. Покрытые шерстью пальцы оканчивались острыми черными когтями, а под килтом из тонкой клановой ткани я разглядел, кажется, хвост, увенчанный кисточкой темного меха. На Брендане была красивая стальная кираса, одежда из темной кожи, и двигался он как воин. Охотник. Убийца.

В комнате у меня почти не было мебели – только кровать и стол, на полу лежали меха. Цинна и Феба без особых церемоний уселись у небольшого очага, а Брендан остался стоять у окна. Феба наконец-то избавилась от бального платья, припасенного Диор, и оделась так же, как и ее сородичи, – в выделанную кожу, густые меха и красивый килт черного и зеленого цветов ее клана. Золотистые волосы она заплела в косы, падавшие на плечи, и выглядела она точь-в-точь как королева-воительница. Но когда она встречалась со мной взглядом, я до сих пор видел знакомую мне женщину, которая снимала с плеч бальное платье, не оставляя между нами абсолютно ничего. Наконец я оторвал взгляд от нее и посмотрел на Цинну. Она задумчиво изучала меня, а голос у нее был тихим и туманным, как будто она только что пробудилась от глубочайшего сна.

– Ты привиделся мне во сне, – сказала она. – Черный Лев в красных снегах. С белым вороном на плече, мертвым медведем у ног, змеей на шее и звездой, падающей из окровавленной пасти.

Металл в косах Цинны тихо запел, когда она наклонила голову.

– Кто ты, Габриэль де Леон? Вестник добра или зла?

– Я никогда не верил снам, мадам Цинна, – ответил я.

– А следовало бы. В них обретается истина. – Женщина посмотрела в пустоту поверх моего плеча остекленевшими глазами. – Я вижу призраков, что преследуют тебя, и, кроме того, вижу чертоги твоего беспокойного сердца. Они прощают тебя, Лев. Ты несешь бремя, которое тебя никогда не просили нести.

Я взглянул на Фебу, слегка ощетинившись, желая перевести разговор в практическое русло.

– Полагаю, ваша племянница рассказала вам о Диор Лашанс? Об опасности, которая ей грозит?

– Моя племянница сказала, что вы нашли маленькую Богиню. – Цинна глубоко вздохнула и сжала колени покрытыми татуировками пальцами. – И что моей дорогой Сирши больше нет.

Феба протянула руку и коснулась руки Цинны, а Брендан сжал плечо своей матери, охваченной горем. Но Цинна уставилась на меня, и в ее глазах светились горе и гнев, которые были мне слишком хорошо знакомы. Нет большей трагедии на свете, чем когда родитель переживает своего ребенка, холоднокровка. Ни одно преступление не кажется таким… несправедливым.

Последний угодник вглядывался в мягкий свет шара, упершись локтями в колени. Историк продолжал писать, царапая пером по бумаге, а Габриэль опустил голову, и его черные локоны рассыпались по лицу. Голос звучал мягко, обволакивая, как трубочный дым.

– Знаешь… Пейшенс как-то спросила меня, что происходит, когда мы умираем.

Жан-Франсуа перестал писать и поднял шоколадные глаза на угодника.

– У нее была любимая птичка, – продолжил Габриэль. – Птенец чайки, которого она нашла среди камней. Это существо умирало, но у моей девочки было доброе сердце. Она поселила его в маленькой коробочке, которую я смастерил для него. Кормила его с руки. Назвала Звездочкой, потому что он упал с неба. Но он был слишком хрупким, и однажды утром Пейшенс пришла к нам с Астрид с несчастной Звездочкой на руках, плача, потому что птенчик не проснулся. Вот как объяснить ребенку, что такое смерть. Они неизбежно задают вопрос «Почему?», и, честно говоря, ответить на него по-хорошему невозможно. Мы довольствуемся тем, что рассказываем о Боге,