Девятый Замок - Хаген Альварсон

В комнате, за столе, лежал Гельмир Златобородый. На нем верхом сидел Тидрек и распиливал его ещё живое тело. Руки его были красными по локоть, красные ошметки висели в бороде, безумные, слепые глаза глядели в никуда.

— Что такое, Гельмир? Тебе больно, о величайший из мастеров? — приговаривал он весело. — Больно? А мне не больно? Мне очень весело, да? Сейчас я разрежу твое сердце пополам, и спрячу в двух разных сосудах, и ты обретешь бессмертие… Легенды врут, песни врут, и только я знаю, как всё было на самом деле…

Асклинг закричал. Сумасшедший Тидрек распиливал его самого. Он тоже кричал. Он — мастер. Но дает ли мастерство право распиливать на куски наставников?..

Изломанный, распиленный, сожжённый, Асклинг потянулся прочь от всего этого ужаса, обратно во тьму переходов. Едва дотащился до ближайшей двери. И выпал в лунную ночь.

Он разрывал мясо на куски. Он крушил шейные позвонки. Он требовал жертв. Ибо не важно, лгут ли песни и саги, не важно спустя столетия, как оно было на самом деле. Герой из легенды — это вовсе не тот герой, что на самом деле. И он ничуть не хуже того, живого…

…На Юге есть пословица: "Месть подобна вину. Она должна быть холодной. Должна настояться, выдержаться долгие годы, ибо лишь тогда она обретёт вкус".

Тидрек лежал перед Асклингом. Беззащитный. Асклинг возблагодарил богов, в которых плохо верил. Занеся серп, почувствовал вкус вина четырёхлетней выдержки…

— Твоё здоровье, мастер.

Из зеркала выплыло новое лицо. Милое. Похожее на хитрую лисью мордашку. Изуродованное сине-чёрными пятнами. Алыми угольями голода в глазницах. Клыками. Слюной и пеной на бледных устах…

Драугр, упырь, кру-а-скаттах, — смерть возвращалась в бездну. Она шла по трупам, как и положено. Тянула за собой всех вокруг. Умирали травы и цветы, сохли, рассыпались в пыль. Дёргались в судорогах ящерки, мышки и ночные птицы, трепетали крыльями умирающие мотыльки. Упырь полз к своей сестре, дрожащей в ужасе. Упырь хотел тепла и покоя, а ключом была чужая кровь. Для красноглазой тени — только так.

— Зачем ты мне это показываешь? — Асклинг застыл, занеся серп над головой. Замер, не отрываясь от ртутного лица Хранительницы. — Я разве — кровожадный мертвец?

А разве нет? Тебя ведь тоже не пропустили к Роднику? Пей кровь, пили живую плоть…

" — Ты! — указала на Асклинга. — Меж двух костров, меж двух огней прогоняют скот в самую короткую ночь в году, дабы очистить от скверны. Огни горят ярко, лущится краска, и тлеет светлый ясень. Лей кровь в золотую чашу, пей кровь из золотой чаши, выхватывай из огня кипящее золото и берегись ветра жизни и смерти!

— Я запомню, — молвил Асклинг".

Да, он запомнил. И вот теперь, между смертью и солнцем, предсказание вернулось.

— Лучше не быть вовсе, чем быть кровососом… Лучше сгореть!

Яркий платок вспыхнул на плечах Данны. Пламя отваги, что превыше отчаяния, расцвело в глазах. Золотой Феникс, что живёт в огне и умирает, становясь пеплом, а потом возрождается из праха на погибель врагам.

Золотое Солнце, что гибнет на закате, и воскресает на восходе, в огне и крови.

И, позже, обнажённое девичье тело, покрытое волдырями и ожогами.

Труп?

Быть может.

Но — возродится ли из него птица живой души?

Есть надежда.

"Надежда — это чудовище".

— Я и есть чудовище, — шепчут деревянные губы.

Огни горят ярко. Тлеет светлый ясень. А кровь из золотой чаши ты будешь пить свою.

Асклинг подошёл к своему телу из плоти и крови. Коснулся золотой бороды. Поддел веко, изучая плавающий в небытии глаз. Отвернул полу кафтана, расстегнул рубаху, обнажил торс.

— Люди станут петь о смерти и о солнце, — проговорил он тихо, — и кто-то захочет быть солнцем, а кто-то — смертью. Я не знаю, кто из них прав, и надо ли думать о том. Но, как бы там ни было, химинфъёльм мне ближе, чем драугр.

Серп пронзил сердце лежащего дверга. Брызнула кровь, похожая на вишнёвый сок. Сердце забилось в судорогах, зашлось в беззвучном крике, охваченное огнём и болью, дёрнулось… и пошло. Как механизм работы сольфов. Мерно и ровно.

Несмотря на серп, вонзённый в сердце.

Асклинг был один.

Один на один.

С ужаснейшим из чудовищ девяти миров.

Он стоял на чёрном, осыпающемся мосту, в тумане, в сердце тьмы. За его плечами стояла, ухмыляясь, обожжённая дева. Когда-то её звали Данна. Когда-то это слово значило "надежда".

Не видел Асклинг, как Хранительница Герна удовлетворённо кивнула и улыбнулась.

Сага о Тидреке сыне Хильда

Огненное чрево мира

Тидрек наткнулся на закрытую дверь в конце прохода. Постучал тростью.

— Открыто, — послышался женский голос.

И сердце ювелира ёкнуло, ибо до боли, до страшной подсердечной боли знакомый голос послышался из-за двери. Тидрек не радовался такому сходству, хотя и смертельно хотел видеть Тиримо. Пожалел, что уничтожил маску.

Он вошёл, осторожно прикрыв за собой дверь.

Белый свет, чистый, мертвенно-чистый, ударил в глаза. Впереди был пустой прямоугольный зал, что оканчивался громадным, во всю стену, дольменом, выходящим наружу, в мир. Свет бил оттуда.

Однако сияние померкло.

Посреди зала, облачённая в зелень весны, застыла Тиримо Тейпелайне. Ласточка Розы Мааре.

Тидрек закрыл глаза.

Она была прекрасна — картина, выложенная цветной мозаикой на стене дворца. Великое древо простиралось от земли до неба, птицы вили гнёзда в кроне, переходящей в облака, олени и единороги паслись под сенью, зелёные и алые змеи сплетались с корнями, а вокруг бурлило пенное море, с айсбергом на севере, русалкой на юге, нарвалом, высунувшим рог из волн, на востоке, и кракеном — на западе. Цвета и линии неторопливо перетекали друг в друга, и трудно было сказать, где кончается один образ и начинается другой. Тидрек стоял, поражённый, и не мог отвести глаз от красоты. Кусты с золотыми листьями обрамляли стену. Чем дольше Тидрек смотрел на мозаику, тем сильнее ему казалось, что Древо необычайно похоже на женщину…

…Он был на Альстее — на Лаастенмаа, как звали остров его жители — уже два месяца. Будучи гостем Калластэна, жил в его покоях. Тот навещал его, показывал остров, знакомил с мастерами ювелирного дела, да и многих иных ремесел, учил понемногу языку Кейваль, на котором говорили Белые альвы. Однако ни о себе, ни о своём народе почти ничего не говорил, а когда Тидрек спрашивал — отвечал неохотно, несложно и немного. Это, конечно, раздражало, но не настолько, чтобы омрачить красоту Лаастенмаа, его леса и холмы, песчаные откосы на берегах юга и гранитные кряжи севера, и вересковые пустоши, и города, что вырастали из самой природы, словно её продолжение…