Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р. - Павел Фокин

«Долгие годы работал он в малопочтенной газете „Московский листок“ и – как это часто бывает в силу противоположности – был человеком чистейшей души, страстно любил литературу и сознавал, что, владея пером, разменялся и ничего уже не добьется в жизни.

…Писателя Пазухина следует помянуть добрым словом хотя бы потому, что имя Пазухина может служить собирательным для множества российских литераторов прошлого, которых тяготы жизни увели в сторону от большой дороги литературы. По своим способностям многие из них, наверно, могли бы добиться большего, но торгаши, вроде издателя „Московского листка“ Пастухова, покупали на корню дарование писателя и превращали дарование это в подсолнечную шелуху, если писатель был слаб и не умел выбиться…

– Вот вам случай из жизни писателя, – сказал Пазухин поучающе. – Запомните да намотайте на ус. Печатал я как-то в „Московском листке“ очередной роман фельетонами: каждый день продолжение, а гонорар – три копейки строка. И горько и совестно, да ничего не поделаешь: дочери растут, кормить их нужно. Приношу я раз в редакцию очередное продолжение, а мне вдруг Пастухов говорит: „Опоздали, батенька. Кончен ваш роман. Вы разве сегодняшний номер не видали?“ Разворачиваю газету, а в ней под продолжением, которое я сделал накануне, черта и внизу строка: „А потом они все умерли. Конец“. Пастухов видел, что я побледнел, наверно, и стал успокаивать: „Не огорчайтесь, батенька, уж очень вы растянули ваш роман. А так аккуратно получилось: умерли все герои – и конец, и роман естественно кончился“.

Алексей Пазухин

– Поняли? – спросил Пазухин. – Умерли – и говорить больше не о чем.

…В. М. Дорошевич в одном из своих блестящих очерков о театральных деятелях вспоминает, как в годы бедности снимал крошечную комнату у двух сестер-портних. Портнихи жили плохо и скудно, и „единственной их радостью было почитать «Листочек». Они покупали его два раза в неделю, по средам и субботам, когда печатался роман А. М. Пазухина. Они читали про богатого купца-самодура, про его красавицу дочку, про приказчика, который был беден – как они. Которому приходилось терпеть – еще побольше. Но который в конце концов добивался счастья. Они верили золотой сказке… и Пазухин, добрая Шехерезада, рассказывал им сказку за сказкой. И они видели золотые сны“. „Милый, добрый писатель, – заключает Дорошевич, – да благословит вас счастием небо за те хорошие минуты, которые вы внесли в жизнь маленьких, бедных и обездоленных“.

Право, надо заслужить, чтобы писатель так писал о писателе, и притом в расцвете славы Дорошевича, когда он был к явлениям литературы особенно требователен» (В. Лидин. Люди и встречи).

ПАНИНА Варя

Эстрадная певица, исполнительница цыганских песен.

«Однажды я был вызван отцом из моей комнаты вниз в музей. Там я был представлен сидевшей в кресле „тете“. Думаю, что мое смущение не могло не отразиться тогда на моем лице. „Тетя“ более походила на дядю. Вся в черном, в черной шляпе, с густыми черными бровями и весьма заметными усами, она походила на огромную нахохлившуюся галку. А когда она заговорила, то я просто открыл рот от удивления – она говорила хриплым густым басом. Мой отец и остальные присутствующие оказывали ей знаки большого внимания. Через некоторое время кто-то сел за рояль, а „тетя“ запела. Что она пела и как пела, я не помню, но на всю жизнь в моих ушах остался звук этого несравненного женского бархатистого баса, которым обладала никем не превзойденная Варя Панина» (Ю. Бахрушин. Воспоминания).

«Я до сих пор не могу забыть отдельного кабинета „Яра“, где я слушал Варю Панину, – просторный, неуклюжий, с такими же просторными и неуклюжими диванами, тускло освещенный, потертый.

Панина вошла в кабинет, поздоровавшись со всеми за руку, с той тряской манерой пожатия сверху вниз, которая, в общем, характерна для малокультурных людей и мужеподобных женщин. Панина была в широкой, очень просторной, вроде пиджака, кофте странного какого-то цвета. Корсета она не носила, да и вообще в наружности своей – не без расчета, быть может, – подчеркивала пожилой свой возраст и мужскую ухватку. Сев на стул посреди комнаты, она сейчас же закурила. Папиросы у нее были толстые-претолстые, папиросы „пушка“, и курила она беспрерывно, несмотря на заметную одышку.

Она пела много, очень много… Желтоватый свет тусклых огней, клубы дыма, стелющиеся в воздухе наверху под потолком, и все, кто тут были, все эти столь разные, столь непохожие друг на друга люди, раскинувшиеся в истомных, жаждущих, внимательных позах и ловившие звуки каждый по-своему, сообразно строю души своей и воспоминаниям пережитого, но все со сладкой тоской, с жаждой страдания… Она пела голосом почти грубым, напоминавшим бас, совершенно не женским по тембру, но с чисто женскими, удивительными по остроте своей интонациями. Какие-то смутные образы рождались из ее песен и щемили душу. Грусть в ее песнях была бесконечная, безысходная… Что она пела? Не все ли равно?» (А. Кугель. Театральные портреты).

«В 900-х годах Лев Николаевич [Толстой. – Сост.] не раз просил поставить на граммофоне пластинку с пением известной Вари Паниной и похваливал ее» (С. Толстой. Очерки былого).

ПАНТЮХОВ Михаил Иванович

Прозаик. Публикации в альманахах «Гриф», «Северные цветы ассирийские». Повесть «Тишина и старик» (СПб., 1907).

«Начинающий беллетрист – студент М. Пантюхов, тоже трагически погибший [умер в психиатрической больнице. – Сост.], бледный старообразный блондин – давил тяжестью грузного крупного тела и почти смущал напряженностью свинцового буравящего взгляда. Он мало говорил и мало же писал. Напечатал несколько рассказов и выпустил повесть „Старик и тишина“ – очень характерное для эпохи произведение. Пантюхов был несомненно талантлив, но все, что он говорил и писал, носило уже тогда явные признаки психического разложения» (Н. Петровская. Воспоминания).

«К особой чести г. Пантюхова служит отсутствие в его повести титанических ужасов и мировых тайн, рассчитанных на пугливого читателя. Повесть эта ценна как художественная исповедь, как дневник нового человека, пережившего вечные впечатления и сумевшего записать их без рисовки перед самим собой. По форме „Тишина и старик“ напоминает иными местами „Возврат“ Андрея Белого, но это только кажущееся сходство. Если творчество Белого можно сравнить с открытым светлым дворцом среди цветущего луга, то творчество г. Пантюхова уподобляется сумрачному туннелю, прорытому в недрах гигантского города. Г. Пантюхов как писатель субъективен в чрезвычайной степени; он может говорить только о сумерках собственной души, а прямым следствием такого обособления является резкая однобокость миросозерцания. В иных местах повести чувствуется настойчивость помешанного, готового закричать от ужаса…Язык г. Пантюхова монотонен и сероват; на нем чувствуется налет петербургского тумана. Во всяком случае он правилен и своеобразен, а это – достоинство» (Б. Садовской. Рецензия на роман «Тишина и старик». 1906).