Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р. - Павел Фокин

«Человек крутого нрава, крайне властный и переменчивый, быстро вскипавший и отходчивый, невоспитанный и капризный, раздражительный русский „самодур“, на которого „накатывало“ то одно, то иное настроение, Остроухов мог быть столь же грубым и неприятным, нетерпимым, резким в суждениях и оценках, сколь внезапно ласковым, добрым, почти сердечным, внимательным, участливым. Он мог дружить с человеком и внезапно от него отвернуться в силу либо ущемленного самолюбия, либо просто непонятного каприза (это в Москве называлось: „Быть в милости у Ильи Семеновича“ и „Попасть в опалу“).

…К нему нужно было приспособиться, понять его, оценить в нем культурные интересы, живые и искренние на некультурном общем фоне. Тогда все отрицательное в нем отходило на задний план; грубость, самодурство прощались, и на первом плане оставалось самое главное, самое важное в Остроухове – страсть к искусству и увлечение им собираемыми музейными по качеству иконами. Это стало его главной страстью, ничего другого не покупалось, разве иногда только какое-нибудь редкое издание или книга, которой пополнялась его хорошая библиотека.

…Таков был Остроухов, бывший мелким служащим при торговом доме Боткиных, женившийся на богатой, некрасивой, но симпатичной и добродушнейшей Надежде Петровне Боткиной, на благо русскому искусству тративший крупное состояние, сам далеко не бездарный художник-пейзажист (хорошая его картина была в Третьяковской галерее), умелый и чуткий, но бросивший личное искусство, будучи одержим благородной, безудержной страстью коллекционера» (С. Щербатов. Художник в ушедшей России).

ОЦУП Николай Авдеевич

Поэт, член 2-го «Цеха поэтов», биограф Н. Гумилева. Стихотворные книги «Град» (Пг., 1921), «В дыму» (Берлин, 1926), «Жизнь и смерть. Стихи 1918–1958» (Париж, 1961) и др. Роман «Беатриче в аду» (Париж, 1939), драма в стихах «Три царя» (Париж, 1958). Редактор журнала «Числа» (Париж). Оцупу принадлежит авторство применения метафоры «серебряный век» к эпохе рубежа XIX–XX вв.

«Блок говорил, что Оцуп это не человек, а учреждение, и расшифровывал его так: Общество Целесообразного Употребления Пищи. Как-то я сказал моему другу Вове Познеру, что на слово Оцуп нет рифмы. Но для Познера не существовало слов, которые невозможно зарифмовать. Подумав минуту, Познер сказал мне следующие две строчки:

Николай Авдеич Оцуп —Он сует прилежно в рот суп.

И действительно, Оцуп прилежнейше совал себе в рот суп, и не только суп. Никогда не забуду одной сцены, в которой он показал себя во всем своем блеске. Мы, студенты, стояли в очереди на кухне Дома искусств [в 1919 в Петрограде. – Сост.], у кухонного стола. Дело в том, что нам, как учащимся, дважды в неделю полагалось по дополнительной осьмушке фунта хлеба…Мы ждали уже больше часа, когда явился Оцуп, плотный, румяный, напудренный, с толстыми ляжками и икрами, в отличном пиджаке, в франтовских полуботинках с острыми носками, и, кивнув кое-кому из нас головой, постучал в дверь людской. В людской при кухне Дома искусств жила некая Марья Васильевна, доставшаяся нам от старого режима… Под мышкой Оцуп держал что-то, завернутое в газету. Когда Марья Васильевна вышла на стук, Оцуп развернул перед ней газету, в которой оказалась курица, зарезанная, но не ощипанная. Он попросил Марью Васильевну зажарить ему эту курицу.

– Я вернусь через полтора часа, – сказал он и ушел.

…Наконец вернулся и Оцуп. Он уселся за кухонный стол, перед которым мы стояли в хвосте. Марья Васильевна подала ему курицу на большой тарелке, ножик, вилку. Он вынул из кармана хлеб, завернутый в бумагу, пакетик соли и принялся за еду. У него были крепкие зубы, и куриные кости громко хрустели. Только один раз он оторвал глаза от курицы, посмотрел на нас и сказал:

– Я не могу позволить себе голодать» (Н. Чуковский. Литературные воспоминания).

«Стихи Николая Оцупа являют пеструю смесь действительно удачных строк и строф с общими местами и, что еще грустнее, со стихами явно сделанными.

У него сильный голос, только он не часто попадает в тон. Хорошо, что он ищет себя в больших заданиях и ритмических, и композиционных. У него намечается зоркий глаз и чуткое ухо, а также уменье возвышаться над подробностями, выдерживая общий рисунок. При таких условиях позволено надеяться, что техника к нему придет» (Н. Гумилев. Письма о русской поэзии).

«Ясно было сразу, что Оцуп – очень даровитый поэт, даровитый по-настоящему, без импровизационной беззаботности, которая нередко выдается и большею частью с успехом за „Божью милость“, за „крылья“, за „моцартианство“…Оцуп не был легким человеком, не стал он и поэтом легким. При несомненном наличии сильного и звонкого поэтического голоса он не соблазнился дешевой певучестью стиха, и если в его поэзии музыка и оставалась, то музыка суровая и жесткая, как бы прошедшая через многие воздвигнутые ей препятствия» (Г. Адамович).

П

ПАВЛОВА Анна Павловна

Артистка балета. Ведущая танцовщица Мариинского театра. Получила европейскую известность после «Русских сезонов 1909», символом и эмблемой которых стал ее силуэт работы Серова. С 1910, когда создала собственную труппу, переехала в Лондон – на положении гастролерши; последнее выступление в Мариинском театре – в 1913, в России – в 1914. Танцевала главные партии в балетах М. Фокина, который специально для нее поставил хореографическую миниатюру «Лебедь» (позднее – «Умирающий лебедь», 1907). Для Павловой были также созданы концертные номера «Ночь», «Вальс-каприс», «Рондо» и др., а для ее труппы поставлены Фокиным «Прелюды» Ф. Листа, «Семь дочерей горного короля». Павлова много гастролировала и познакомила с русским классическим балетом не только Европу, но и Японию, Индию, Латинскую Америку.

«Анна Павлова была небольшого роста и буквально идеальных пропорций и формы сложения. У Павловой были какие-то особого качества мускулы, благодаря которым она без усилия располагала тем, что никакой работой не дается: „баллоном“, „элевацией“, „шагом“.

Павлова не опускалась на сцену, а неслась по ней, пролетала через нее.

Никакой внешней головокружительной техникой Павлова не обладала да и не гналась за ней. Вместе с тем, в силу нервного и чуткого темперамента, она располагала беспримерной быстротой и беспредельной, отчаянной смелостью. В группах, в так называемых полетах, она постоянно ошарашивала и ужасала своих партнеров, кидаясь им на руки в стремительном беге с лестницы, из глубины сцены и даже с веток довольно высокого дерева в балете „Жизель“.