Мандарины - Симона Бовуар

— Не плачь. Я вытащу тебя.

Она отвела пряди волос, ниспадавшие на ее мокрое лицо.

— Ты? У тебя такой сердитый вид!..

— Да нет, я не сержусь, — сказал он. — Обещаю, что вытащу тебя, — с жаром повторил он.

— Да, да! Спаси меня! Умоляю тебя! — просила Жозетта, бросаясь в его объятия.

— Не бойся. Ничего плохого с тобой не случится, — ласково сказал он.

— Ты такой милый! — ответила Жозетта. Прильнув к нему, она протянула ему губы; он отвернулся. — Я противна тебе? — прошептала она таким униженным тоном, что Анри вдруг стало стыдно: стыдно оказаться на стороне тех, кто прав. Мужчина перед лицом женщины, человек, у которого есть деньги, имя, культура и главное! — мораль. Несколько поблекшая за последнее время мораль, которая, однако, могла еще создать иллюзию; иногда он и сам поддавался на этот обман. Анри поцеловал соленые от слез губы Жозетты:

— Я сам себе противен.

— Ты?

Она подняла на него глаза, ничего не понимающие глаза, и он снова поцеловал ее в порыве жалости. Какое оружие ей дали? Какие принципы? Какие надежды? Были пощечины ее матери, грубость мужчин, унизительная красота, а теперь в ее сердце поселили изумленное раскаяние.

— Мне следовало сразу быть милым, вместо того чтобы ругать тебя, — сказал он.

Она с тревогой взглянула на него:

— Ты правда на меня не сердишься?

— Не сержусь. И я вытащу тебя.

— Как ты это сделаешь?

— Я сделаю что надо.

Вздохнув, она положила голову Анри на плечо; он погладил ей волосы. Лжесвидетельство: при этой мысли его бросало в дрожь. Но почему? Дав ложные показания, он никому не причинит вреда; он спасет голову Мерсье — это прискорбно, но сколько других заслуживают смерти и чувствуют себя прекрасно! Если же он откажется, Жозетта вполне способна убить себя, или, во всяком случае, жизнь ее пойдет прахом. Нет, колебаться он не мог: с одной стороны — Жозетта, с другой — угрызения совести. Он намотал на палец прядь ее волос. Как бы там ни было, спокойная совесть пользы почти не приносит. Он уже думал об этом: не лучше ли откровенно упорствовать в своей неправоте? И вот ему представилась прекрасная возможность послать мораль к черту, и он эту возможность не упустит. Анри высвободил руку и провел ею по лицу. Нечего изображать из себя одержимого. Он даст эти ложные показания , потому что не может поступить иначе, вот и все. «Как я дошел до этого?» Все казалось ему вполне логичным и в то же время совершенно невозможным; никогда он не чувствовал такой печали.

Анри не стал писать Дюбрею, и у него не состоялась душевная беседа с Ламбером. Друзья — это значит в чем-то отчитываться: нет, чтобы совершить то, что он собирался сделать, ему следовало остаться одному. Теперь, когда решение его было принято, он запрещал себе мучиться совестью. И страха он тоже не испытывал. Разумеется, он шел на большой риск, проверка фактов путем сопоставления была возможна, какой скандал, если его когда-нибудь уличат в лжесвидетельстве! Приготовленный под голлистским или коммунистическим соусом, это будет лакомый кусок. Однако Анри не строил себе иллюзий относительно значимости своего поступка, а что касается его личного будущего, то на это ему было наплевать. Вместе с мэтром Трюффо он сочинил предполагаемую карьеру Мерсье и испытывал лишь легкое отвращение в тот день, когда вошел в кабинет следователя. Этот кабинет, похожий на тысячи других кабинетов, казался менее реальным, чем театральная декорация; следователь, секретарь были всего лишь актерами некой абстрактной драмы: они играли свою роль, Анри сыграет свою; слово правды ничего здесь не значило.

— Разумеется, двойной агент вынужден предоставлять врагу доказательства своей преданности, — непринужденным тоном объяснял он, — вам это известно не хуже, чем мне. Мерсье не в силах был помочь нам, не скомпрометировав себя; однако сведения, которыми он снабжал немцев, мы всегда обсуждали вместе; ни разу не было ни малейшей утечки, касающейся истинной деятельности подпольной организации; и если сегодня я здесь, если столько товарищей избежали смерти, если «Эспуар» смогла просуществовать в подполье, то это благодаря ему.

Анри говорил с жаром, казавшимся ему убедительным, и улыбка Мерсье подкрепляла его слова. Это был довольно красивый малый лет тридцати, скромного вида, с лицом, вызывавшим скорее симпатию. «А между тем, — думал Анри, — возможно, именно он выдал Бореля или Фонгуа да и многих других: без любви, без ненависти, за деньги; их убили, они погибли, а он будет продолжать жить — уважаемый, богатый, счастливый». Но средь этих четырех стен они были так далеки от мира, где люди живут и умирают, что это не имело большого значения.

— Всегда бывает трудно определить тот момент, когда двойной агент становится предателем, — заметил следователь. — Вам неизвестно, что, к несчастью, Мерсье перешел эту границу.

Он подал знак приставу, и Анри напряг все свои силы; он знал, что Ивонна и Лиза провели в Дахау двенадцать месяцев, но сам их никогда не видел; теперь он увидел их; Ивонна была брюнеткой, она, казалось, оправилась; у Лизы были темно-русые волосы, все еще худая и бледная, она походила на воскресшую из мертвых; месть не вернула бы ей краски, но обе они были вполне реальны, и тяжело будет лгать у них на глазах. Их показания, не отрывая глаз от лица Мерсье, повторила Ивонна:

— Двадцать третьего февраля тысяча девятьсот сорок четвертого года в два часа пополудни у меня была назначена встреча на мосту Альма с присутствующей здесь Лизой Пелу. В тот момент, когда я подошла к ней, к нам направились трое мужчин, двое немцев и вот этот, он показал им на нас; он был в коричневом пальто, без шляпы и побрит, как сегодня.

— Тут ошибка в отношении личности, — твердо заявил Анри. — Двадцать третьего февраля в два часа Мерсье находился со мной в Ла-Сутеррен; накануне мы прибыли туда вместе; друзья должны были передать нам план складов, которые через три дня разбомбили американцы, весь день мы провели с ними.

— И все-таки это точно он, — сказала Ивонна; она взглянула на Лизу, та подтвердила:

— Точно он!

— Вы не могли ошибиться датой? — спросил следователь. Анри покачал головой.

— Бомбардировка состоялась двадцать шестого, сведения были переданы двадцать четвертого, и я провел там двадцать второе и двадцать третье; такие даты не забываются.

— А вы были арестованы именно двадцать третьего февраля? — спросил следователь, повернувшись к молодым женщинам.

— Да, двадцать третьего февраля, — произнесла Лиза. Они выглядели ошеломленными.

— Вы видели вашего доносчика всего одну минуту, да еще в такой момент, когда были взволнованы, — сказал Анри, — тогда как я работал с Мерсье два года, и речи быть не может о том, чтобы я спутал его с кем-то другим. Все, что мне известно о нем, подтверждает, что никогда он не выдал бы двух участниц Сопротивления: это всего лишь мнение. Но в чем я клянусь под присягой, так это в том, что двадцать третьего февраля тысяча девятьсот сорок четвертого года он был в Ла-Сутеррен вместе со мной.

Анри сосредоточенно смотрел на Ивонну и Лизу, и они в отчаянии переглянулись. Они были столь же уверены в личности Мерсье, как в преданности Анри, и в глазах у них отражалась паника.

— Тогда это был его брат-близнец, — сказала Ивонна.

— У него нет братьев, — возразил следователь.

— Тогда кто-то, похожий на него, как брат.

— Множество людей похожи друг на друга по прошествии двух лет, — заметил Анри.

Наступило молчание, и следователь спросил:

— Вы настаиваете на своих показаниях?

— Нет, — ответила Ивонна.

— Нет, — повторила Лиза.

Чтобы не заподозрить Анри, они согласились усомниться в собственных, самых что ни на есть достоверных воспоминаниях; но вместе с прошлым пошатнулось вокруг них и настоящее, и даже сама реальность. Анри пришел в ужас от того растерянного недоумения, что затаилось в глубине их глаз.

— Прочтите, пожалуйста, и подпишите, — сказал следователь.

Анри перечитал страницу; изложенные нечеловеческим языком, его показания теряли всякую силу, и он без смущения подписал их, однако с сомнением следил глазами за выходившими молодыми женщинами; Анри хотелось броситься вслед за ними, но ему нечего было сказать им.

То был самый обычный день, похожий на все остальные, и никто не мог угадать по его лицу, что он совершил сейчас клятвопреступление. Ламбер встретил его в коридоре без улыбки, но это совсем по другим причинам: он был обижен тем, что Анри до сих пор не предложил ему встречу наедине. «Завтра я приглашу его на ужин». Да, дружба снова была позволена, конец предосторожностям и угрызениям совести: все так хорошо прошло, что можно было считать, будто вовсе ничего не случилось. «Так и будем считать», — сказал себе Анри, садясь за письменный стол. Он просмотрел почту. Письмо от Мардрю: Поль выздоровела, но было желательно, чтобы Анри не пытался встретиться с ней. Прекрасно. Пьер Леверрье писал, что готов выкупить акции Ламбера. Тем лучше. Он был честен и суров, ему не вернуть «Эспуар» утраченной молодости, но с ним можно будет работать. А! Принесли дополнительные сведения о мадагаскарском деле. Анри прочел напечатанные страницы. Сто тысяч убитых мальгашей против ста пятидесяти европейцев, террор царит на острове, все депутаты арестованы, хотя они и осудили мятеж, их подвергли пыткам, достойным гестапо, на их адвоката совершено покушение с гранатой, судебный процесс заранее подтасован, и ни одной газеты, чтобы изобличить скандал. Анри достал авторучку. Надо послать кого-нибудь туда: Венсан будет доволен. А пока он займется своей передовицей. Анри едва успел написать первые строчки, когда в дверях появилась секретарша: «К вам посетитель». Она протянула ему карточку: мэтр Трюффо. У Анри защемило сердце. Люси Бельом, Мерсье, мэтр Трюффо — что-то случилось: у него были сообщники.