Мандарины - Симона Бовуар

— До того, как отказался от своей свободы.

— Свобода писателя — неплохо бы выяснить, что это значит, — сказал Анри.

— А ничего не значит, — ответил Скрясин. — Быть писателем теперь ничего не значит.

— Точно, — согласился Жюльен. — У меня даже появилось желание снова начать писать.

— Вы непременно должны это сделать, — с внезапным воодушевлением сказал Ламбер. — Теперь такая редкость — писатели, которые не считают себя облеченными особой миссией.

«Это в мой огород»,— подумал Анри, но ничего не ответил. Жюльен засмеялся:

— Ну вот! И сразу же меня облекают миссией: свидетельствовать, что писатель не облечен миссией.

— Да нет! — возразил Ламбер. Жюльен приложил палец к губам.

— Надежно одно лишь молчание.

— Боже мой! — возмутился вдруг Скрясин. — Мы только что присутствовали на потрясающем спектакле, мы видели доведенного коммунистической партией до низости человека, который был нашим другом, а вы говорите о литературе! Да вы просто не мужчины!

— Ты воспринимаешь мир чересчур серьезно, — сказал Жюльен.

— Да? Ну что ж, если бы не было таких людей, как я, принимающих мир всерьез, к власти пришли бы сталинисты, и я не знаю, где бы ты был сейчас.

— Успокойся, наверняка на несколько футов под землей, — ответил Жюльен.

Анри засмеялся:

— Ты воображаешь, что коммунистам нужна твоя шкура?

— Но моя шкура их не терпит, — сказал Жюльен. — Я очень чувствительный. — Он повернулся к Скрясину: — Я ни у кого ничего не прошу. Я радуюсь жизни, пока жизнь радует меня. Если она станет невозможной, я отдам концы.

— Ты покончил бы с собой, если бы коммунисты пришли к власти? — с интересом спросил Анри.

— Да. И настоятельно посоветовал бы тебе сделать то же самое, — ответил Жюльен.

— Невероятно! — сказал Анри. Он с изумлением взглянул на Жюльена. «Тебе кажется, что ты шутишь с приятелями, и вдруг замечаешь, что один из них принимает себя за Наполеона!» — А скажи мне, что ты сделаешь в случае голлистской диктатуры?

— Я не люблю ни речей, ни военной музыки, но как-нибудь выкручусь с помощью небольшого количества ваты в ушах.

— Ясно. Так вот, я скажу тебе одну вещь: ты кончишь тем, что вынешь вату и станешь аплодировать речам.

— Тебе известно, что меня нельзя заподозрить в любви к де Голлю, — сказал Скрясин. — Но ты не можешь сравнить, какой была бы Франция голлистов и Франция сталинизированная.

Анри пожал плечами:

— О! Ты тоже, тоже скоро начнешь кричать: «Да здравствует де Голль!»

— Не моя вина, что антикоммунистические силы сплотились вокруг военного, — возразил Скрясин. — Когда я хотел объединить левые силы против коммунистов, ты отказался.

— Раз уж ты стал антикоммунистом, почему бы тебе не стать милитаристом? — спросил Анри. И раздраженно добавил: — Какие левые силы! Ты говорил: есть американский народ, профсоюзы. А в своих статьях ты защищаешь Маршалла и иже с ним.

— В настоящий момент разделение мира на два лагеря является фактом, и мы вынуждены выбирать либо Америку, либо СССР.

— И ты выбираешь Америку! — сказал Анри.

— В Америке нет концентрационных лагерей, — ответил Скрясин.

— Опять эти лагеря! Вы заставляете меня жалеть о том, что я поднял о них вопрос! — сказал Анри.

— Не говори так: это самый достойный поступок, который ты когда-либо сделал, — заметил Ламбер, еле ворочая языком; он пил уже второй стакан, а спиртное выносил плохо.

Анри пожал плечами:

— И чему это послужило? Правые использовали лагеря, дабы заставить коммунистов мучиться нечистой совестью, словно находили в этом оправдание себе! Стоит завести разговор об эксплуатации, о безработице, о голоде, как они тут же отвечают: а трудовые лагеря? Если бы их не существовало, они бы выдумали эти лагеря.

— Но дело в том, что они существуют, — сказал Скрясин, — как это ни прискорбно.

— Мне жаль людей, которые не скорбят по этому поводу! — ответил Анри. Ламбер внезапно встал:

— Прошу прощения, у меня встреча.

— Я с тобой, — сказал Анри, поднимаясь вслед за ним. — Пойду спать.

— Спать! В такое-то время! И в такую ночь! — воскликнул Жюльен.

— Это великая ночь! — сказал Анри. — Но я хочу спать. — Кивнув, он направился к двери.

— Где у тебя встреча? — спросил он Ламбера.

— Нет у меня никакой встречи. Но мне надоело. С ними неинтересно, — сказал Ламбер и со злостью добавил: — Когда можно будет провести вечер без разговоров о политике?

— А мы и не разговаривали, мы несли чепуху.

— Несли чепуху о политике.

— Я предлагал тебе пойти в кино.

— Политика или кино! — возмутился Ламбер. — Неужели на земле действительно нет ничего другого?

— Думаю, есть, — ответил Анри.

— Что?

— Очень хотелось бы это знать!

Ударив ногой об асфальт тротуара, Ламбер спросил довольно настойчиво:

— Не хочешь выпить по стаканчику?

— Давай выпьем.

Они сели на террасе кафе; вечер стоял прекрасный, люди за столиками смеялись: о чем они говорили? Маленькие машины сновали по шоссе, парни и девушки шли, обнявшись, на тротуарах танцевали пары, доносились звуки какого-то очень хорошего джаза. Разумеется, кроме политики и кино, на земле существовало много других вещей, но — для других людей.

— Две двойные порции виски, — заказал Ламбер.

— Двойные! Куда ты спешишь! — удивился Анри. — Ты тоже пристрастился к выпивке?

— Почему тоже?

— Жюльен пьет, Скрясин пьет.

— Воланж не пьет, а Венсан пьет, — возразил Ламбер. Анри улыбнулся:

— Ты сам везде видишь политические задние мысли, я говорил просто так.

— Надин тоже не хотела, чтобы я пил, — сказал Ламбер, на лице его уже отражалось смутное упрямство. — Она считала меня не способным на это, она считала меня ни на что не способным: в точности как ты. До чего забавно: я не внушаю доверия, — мрачно заключил он.

— Я всегда тебе доверял, — возразил Анри.

— Нет. Какое-то время ты был снисходителен ко мне, вот и все. — Ламбер выпил полстакана виски и сердито продолжал: — В вашей шайке если ты не гений, то должен быть чудовищем; Венсан — чудовище, согласен. Но я-то и не писатель, и не человек действия, и не большой распутник, всего-навсего молодой человек из хорошей семьи и даже не умею напиваться как следует.

Анри пожал плечами:

— Никто от тебя не требует быть гением или чудовищем.

— Ты ничего от меня не требуешь, потому что презираешь меня, — заявил Ламбер.

— Ты совсем спятил! — сказал Анри. — Я сожалею, что у тебя идеи такие, какие есть, но презирать тебя — чего нет, того нет.

— Ты считаешь, что я буржуа, — сказал Ламбер.

— А я? Разве я — нет?

— О! Но ты — это ты, — со злостью произнес Ламбер. — Ты уверяешь, будто не чувствуешь себя выше других, но на деле ты презираешь всех: Ленуара, Скрясина, Жюльена, Самазелля, Воланжа и всех остальных, в том числе и меня. Разумеется, — добавил он восторженно и вместе с тем озлобленно, — у тебя такая высокая нравственность, ты бескорыстен, честен, лоялен, отважен, ты последователен с самим собой: ни единого изъяна! Ах! Это, должно быть, потрясающе — чувствовать себя безупречным!

Анри улыбнулся:

— Могу тебе поклясться, что это не про меня.

— Да будет тебе! Ты непогрешим и сам это знаешь, — обескураженно произнес Ламбер. — А мне прекрасно известно, что я не безгрешен, — сердито добавил он, — но мне плевать: я такой, какой есть.

— Кто тебя в этом упрекает? — сказал Анри. Он смотрел на Ламбера с некоторым раскаянием. Анри ставил ему в упрек то, что он поддался искушению пойти по легкому пути, но ведь у Ламбера были оправдания: трудное детство, Роза умерла, когда ему было двадцать лет, а Надин не могла стать для него утешением. По сути, то, чего он просил, было более чем скромно: чтобы ему позволили пожить немного для себя. «А я ничего ему не предлагал, только все время чего-то требовал», — подумал Анри. Вот почему Ламбер переметнулся к Воланжу. Быть может, еще не поздно предложить ему что-то другое.

— Мне кажется, — ласково сказал Анри, — у тебя ко мне куча претензий: не лучше ли высказать их раз и навсегда, мы могли бы объясниться.

— У меня нет претензий, это ты все время винишь меня; ты постоянно винишь меня, — мрачно отвечал Ламбер.

— Ты сильно заблуждаешься. Если я бываю иного мнения, чем ты, это вовсе не значит, что я виню тебя. Прежде всего у нас разный возраст. То, что важно для меня, не обязательно важно для тебя. У меня тоже была молодость, и я прекрасно понимаю, что тебе хочется немного попользоваться твоей.

— Ты это понимаешь? — спросил Ламбер.

— Ну конечно.

— О! Впрочем, даже если ты меня осуждаешь, мне плевать, — сказал Ламбер. Голос у него дрожал, он слишком много выпил, чтобы разговор стал возможен, к тому же торопиться было некуда. Анри улыбнулся ему: