Мандарины - Симона Бовуар

— Ну что? Вы кончили болтать языком? Не думал, что женщина одна может наделать столько шума, за исключением, возможно, госпожи Рузвельт.

— Мне нравится разговаривать с Марри, — ответила я, начав раздеваться.

— Именно это я и ставлю вам в упрек! — сказал Льюис. И повысил голос: — Теории, вечно одни теории! Только хорошие книги делаются не с помощью теорий! Есть люди, которые объясняют, как писать книги, и есть те, кто их пишет, но это всегда разные люди.

— Марри вовсе не стремится быть романистом, он — критик, превосходный критик, вы сами это признаете.

— Он великолепный болтун! А вы тут как тут, готовы слушать его с умной улыбкой! Глядя на это, хочется стукнуть вас головой о стену, чтобы вложить в нее немного здравого смысла!

Я нырнула в постель, сказав:

— Спокойной ночи.

Он выключил свет, не ответив.

Я лежала с открытыми глазами. И даже не злилась: я ничего не могла понять! Эти сборища наводили тоску на Льюиса, пусть так, но ведь на весь день нас оставляли в покое, и, по правде говоря, Марри отнюдь не был педантом; до сих пор Льюису тоже доставляло удовольствие разговаривать с ним. Откуда эта внезапная враждебность? Вне всякого сомнения, Льюис метил в меня, решив испортить нам пребывание здесь; его обиды оказались живучими, но в таком случае его дурное настроение должно было бы предназначаться лишь мне. Видимо, он был зол на самого себя, если вот так винил во всем целый свет; быть может, он корил себя за те мгновения, когда, казалось, отдавал мне свою нежность: эта мысль была мне до того невыносима, что я хотела позвать его, поговорить с ним. Однако голос мой наткнулся на стиснутые зубы. Я слушала ровное дыхание Льюиса, он спал, это выглядело так безобидно, так невинно: все становилось возможным; казалось, все можно начать или начать заново. Он откроет глаза и скажет: «Я люблю вас, моя милая уроженка Галлии». Но нет, он так не скажет, и эта невинность всего лишь мираж: завтра все будет так же, как сегодня. «Неужели нет никакого способа выбраться из этого?» — с отчаянием спрашивала я себя. Меня охватило возмущение. «Чего он хочет? Что он собирается делать? О чем думает?» Я терзалась вопросами, а он тем временем спокойно отдыхал, далекий от всяких мыслей: это было слишком несправедливо! Я попыталась ни о чем не думать, но нет, заснуть мне не удавалось. Я тихо поднялась. Дик помешал мне искупаться после полудня, и мне вдруг захотелось прохлады воды. Я надела купальник, пляжное платье, взяла старый халат Льюиса и босиком пересекла спящий дом. Какой глубокой была ночь! Надев полотняные туфли, я добежала до пляжа и легла на песок. Было очень тепло, я закрыла глаза при свете звезд, и плеск воды усыпил меня. Когда я проснулась, большое красное светило вставало из воды; то был четвертый день Творения: солнце только что родилось, страдание людей и животных еще не было изобретено. Я слилась с морем; лежа на спине, я колыхалась на волнах, в глазах у меня отражалось небо, и я ощущала свою невесомость.

— Анна.

Я повернулась лицом к берегу: обитаемая земля, человек, который звал меня, — это был Льюис в пижамных брюках, с обнаженным торсом; я вновь обрела тяжесть своего тела и поплыла к нему: «Я здесь!»

Льюис пошел мне навстречу, вода доходила ему до колен, когда он заключил меня в объятия.

— Анна! — повторял он. — Анна!

— Вы насквозь промокнете! Дайте мне обсохнуть, — говорила я, увлекая его на берег.

Он не размыкал объятий.

— Анна! Как я испугался!

— Я напугала вас? Теперь моя очередь!

— Я открыл глаза, кровать оказалась пуста, и вы не возвращались. Я спустился, в доме вас нигде не было. Я пришел сюда и сначала вас не заметил...

— Не подумали же вы, что я утонула? — сказала я.

— Не знаю, о чем я думал. Это был настоящий кошмар! — признался Льюис. Я подняла белый халат.

— Разотрите меня и обсохните сами.

Он повиновался, и я натянула платье; он закутался в халат.

— Сядьте подле меня! — попросил он. Я села, он снова меня обнял:

— Вы здесь! Я не потерял вас.

— Никогда вы меня не потеряете по моей вине! — с жаром ответила я. Долгое время он молча гладил мои волосы, потом вдруг сказал:

— Анна! Вернемся в Чикаго!

Солнце взошло в моем сердце, еще более ослепительное, чем то, что поднималось в небесах:

— Мне очень хотелось бы!

— Вернемся, — продолжал он. — Мне так хочется побыть с вами наедине! В тот же вечер, когда мы приехали, я понял, какую совершил глупость!

— Льюис! Мне тоже очень хотелось бы вновь оказаться с вами наедине! — сказала я. И улыбнулась ему: — Вот почему вы были в таком плохом настроении. Вы жалели, что приехали сюда?

Льюис кивнул головой:

— Я чувствовал себя в ловушке и не находил никакого способа из нее выбраться: это было ужасно!

— А теперь вы нашли способ? — спросила я. Льюис посмотрел на меня с вдохновенным видом:

— Они спят, соберем наши чемоданы и сбежим. Я улыбнулась.

— Попытайтесь лучше объясниться с Марри, — предложила я. — Он поймет.

— А если не поймет, то тем хуже, — сказал Льюис. Я смотрела на него с некоторым беспокойством:

— Льюис! Вы действительно уверены, что хотите вернуться? Это не прихоть? Вы не пожалеете?

Льюис усмехнулся:

— Я прекрасно знаю, когда действую из прихоти. Клянусь вашей головой, что это не прихоть.

И снова я искала его взгляда:

— А когда мы окажемся в нашем доме, вы думаете, мы обретем и все остальное? Все будет, как в прошлом году? Или почти?

— Точно так же, как в прошлом году, — с серьезным видом сказал Льюис. Он обхватил мою голову руками и долго смотрел на меня. — Я попытался меньше любить вас и не смог.

— Ах! Не пытайтесь больше, — попросила я.

— Не буду.

Не знаю точно, что рассказал Льюис Марри, только тот улыбался, провожая нас следующим вечером в аэропорт. Льюис не солгал: в Чикаго мне все было возвращено. Когда мы расставались на углу улицы, он сказал, крепко обняв меня:

— Никогда я вас так не любил.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Секретарша открыла дверь:

— Письмо по пневматической почте.

— Спасибо, — сказал Анри, схватив голубой листок. «Поль покончила с собой», — подумал он. Напрасно Мардрю уверял его, что она почти вылечилась и не вынашивает никаких мыслей о самоубийстве, отныне в каждом телефонном звонке и особенно в письмах по пневматической почте таилась опасность. Увидев почерк Люси Бельом, Анри почувствовал облегчение: «Мне необходимо срочно встретиться с вами, зайдите ко мне завтра утром». В недоумении он перечитал властное послание. Никогда Люси не позволяла себе с ним такого тона. Жозетта чувствовала себя превосходно, ей нравилась роль, в которой она снималась в «Прекрасной Сюзон», этой ночью она собиралась танцевать на празднике кружев в роскошном платье марки «Амариллис»; Анри и правда не понимал, чего от него хочет Люси. Он сунул письмо в карман: наверняка его ждет какая-нибудь неприятность, но одной больше или меньше — какая разница? Мысль его снова вернулась к Поль, и он протянул было руку к телефону, но тут же опустил ее: «Мадемуазель Марёй чувствует себя прекрасно», — ответ никогда не менялся, точно так же, как ледяная интонация медсестры. Ему запретили видеться с Поль, ведь это он сделал ее безумной, с этим все были согласны: тем лучше, они избавляли Анри от тяжелой обязанности винить себя самому. Поль так давно навязала ему роль палача, что его угрызения совести как бы застыли в своего рода столбняке: он их больше не чувствовал. Впрочем, с тех пор, как Анри понял, что в любом случае виноват всегда он, даже если думал, что поступает хорошо, на сердце у него стало удивительно легко. Словно горячее молоко, он проглатывал свою ежедневную порцию оскорблений.

— Я явился первым? — спросил Люк.

— Как видишь.

Люк рухнул на стул; он нарочно приходил без пиджака и в войлочных тапочках, потому что знал: Трарье терпеть не может неряшливости.

— Послушай, — начал он, — что мы будем делать, если Ламбер нас бросит?

— Он нас не бросит, — живо отозвался Анри.

— Он стопроцентно за Воланжа, — возразил Люк. — Я уверен, что Самазелль для того и предложил эти статьи: чтобы вынудить Ламбера оставить нас в меньшинстве.

— Ламбер обещал мне свой голос, — сказал Анри. Люк вздохнул:

— Я все время спрашиваю себя: какую игру ведет этот щеголь? Я на его месте давно бы слинял.

— Думаю, в ближайшее время он уйдет, — согласился Анри, — но не станет выступать против меня. Я сдержал свои обязательства, он держит свои.

Анри взял за правило всегда защищать Ламбера от Люка, а Люка — от Ламбера; но факт оставался фактом: положение создалось двусмысленное; Ламбер не станет до бесконечности голосовать вопреки своим убеждениям.

— Тихо! Враг уже тут! — сказал Люк.

Трарье вошел первым, за ним — Самазелль и Ламбер с хмурым видом; никто не улыбался, кроме Люка. Он один забавлялся этой изматывающей войной, в которой никто еще пока не вымотался.