Мандарины - Симона Бовуар

— Что тебя навело на эту мысль?

— Вещи, которые он говорил мне.

— Разумеется: наркоман, который нуждается в деньгах, — это как раз тот тип, из которого можно сделать осведомителя, — согласился Анри. И с любопытством добавил: — Так что же он тебе рассказал?

— Он предложил мне забавную комбинацию, — отвечал Ламбер. — Обещал выдать мне негодяев, которые убили моего отца, в обмен на некоторые сведения.

— Какие сведения?

Ламбер посмотрел Анри прямо в глаза:

— Сведения о тебе.

Анри почувствовал, как у него засосало под ложечкой.

— Чем же я заинтересовал полицию? — с удивлением в голосе спросил он.

— Ты интересуешь Сезенака. — Ламбер не спускал глаз с Анри. — Говорят, ты на днях свидетельствовал в пользу некоего Мерсье, парня, промышлявшего на черном рынке где-то в Лионе и посещавшего семейство Бельом. Ты уверял, будто в сорок третьем и сорок четвертом он работал в нашей подпольной организации и двадцать третьего февраля тысяча девятьсот сорок четвертого года сопровождал тебя в Ла-Сутеррен.

— Верно, — сказал Анри. — И что?

— Никогда ты не встречался с Мерсье до этого месяца, — торжествующим тоном заявил Ламбер. — Сезенак это прекрасно знает, я — тоже. В тот год я следовал за тобой, словно тень: не было никакого Мерсье. Твоя поездка в Ла-Сутеррен состоялась двадцать девятого февраля, речь шла о том, что сопровождать тебя буду я, и дата поразила меня. Ты взял с собой Шанселя.

— Ты совсем спятил! — сказал Анри; он действительно чувствовал возмущение, как если бы Ламбер несправедливо заподозрил его. — Я дважды ездил в Ла-Сутеррен, первый раз с Мерсье, которого никто, кроме меня, не знал. Ты не заслуживаешь того, чтобы я отвечал тебе, — сердито добавил он, — потому что, по сути, ты сейчас обвиняешь меня в лжесвидетельстве, ни больше, ни меньше!

— Двадцать третьего ты был в Париже, — продолжал Ламбер, — все отмечено в моих блокнотах, я проверю, хотя знаю, что ездил ты всего один раз, это столько обсуждалось! Нет, не рассказывай мне сказки; истина в том, что Мерсье так или иначе держит в руках семейство Бельом, и, чтобы спасти этих двух бритых, ты помог оправдать осведомителя гестапо!

— Другому на твоем месте я набил бы морду, — сказал Анри. — Выйди сейчас же из этого кабинета и никогда здесь больше не показывайся.

— Подожди! — отвечал Ламбер. — Я должен еще кое-что сказать тебе. Я ничего не выложил Сезенаку, хотя, клянусь, мне хотелось, чтобы он заговорил. Я ничего ему не выложил, — повторил он, — зато теперь я чувствую себя в расчете. Я возвращаю себе свободу!

— Ты давно искал предлога! — сказал Анри. — И в конце концов выдумал его себе: поздравляю!

— Ничего я не выдумывал! — возразил Ламбер. — Боже мой! — добавил он. — Каким я был кретином! Я считал тебя таким честным, таким бескорыстным! Меня это приводило в смущение! Я воображал, что должен быть лояльным по отношению к тебе. Какая тут лояльность! Ты судишь всех, хотя самого тебя угрызения совести терзают не больше, чем любого другого.

Он пошел к двери с таким достоинством, что Анри едва не улыбнулся, гнев его утих; он не чувствовал больше ничего, кроме смутной тревоги. Объясниться откровенно? Нет, Ламбер слишком неустойчив, слишком подвержен влияниям; сегодня он отказался дать сведения Сезенаку, но завтра признание могло стать в его руках, в руках Воланжа грозным оружием. Надо все отрицать: опасность и без того была достаточно велика. «Сезенак ищет улики против меня, он знает, что сможет дорого их продать», — подумал Анри. Дюбрей никогда не слышал о Мерсье; возможно, он помнит, что 23 февраля 1944 года Анри находился в Париже; если Сезенак застанет его врасплох, у него нет никаких причин подтасовывать истину. «Надо предупредить его». Но Анри было противно испрашивать пособничества Дюбрея, даже не попытавшись до этого помириться с ним; впрочем, он не предполагал открывать ему правду. Странное дело, Анри говорил себе: «Если бы потребовалось повторить все сначала, я бы повторил»; а между тем ему нестерпимо было даже подумать, что кто-нибудь другой узнает о том, что он сделал, тогда ему стало бы стыдно. Он будет чувствовать себя невиновным до тех пор, пока его не разоблачат: как долго это продлится? «Я в опасности», — повторил он себе. А вместе с ним и другой человек: Венсан. Даже если и не его банда казнила старика, Сезенак многое о нем знал; надо предупредить его. И надо немедленно пойти к Люку, который слег с приступом подагры, чтобы составить вместе с ним письмо об отставке. Люк давно уже ожидал перелома и не слишком удивится. Анри встал. «Я больше не сяду за этот стол, — подумал он. — Все кончено, "Эспуар" уже не моя!» Он сожалел, что придется оставить начатую им кампанию относительно мадагаскарских событий: те наверняка заболтают ее, напустят тумана. А в остальном он был гораздо менее взволнован, чем можно было бы предположить. Спускаясь по лестнице, Анри как-то неопределенно говорил себе: «Это расплата». Расплата за что? За то, что он спал с Жозеттой? За то, что хотел спасти ее? Что вознамерился сохранить частную жизнь, в то время как действие требует всего человека целиком? За то, что упорно стремился к действию, хотя и не отдавался ему безоглядно? Он не знал. Но даже если бы и знал, это ничего не изменило бы.

В ночь, когда ротационные машины печатали его письмо об отставке, Анри заявил портье гостиницы: «Завтра меня ни для кого нет, я никого не принимаю и не отвечаю на звонки». Он нерадостно открыл дверь своей комнаты: больше он так и не спал с Жозеттой, а она, похоже, не слишком опечалилась этим, да так, пожалуй, и лучше; хотя эта кровать, где он спал один, казалась ему суровой, вроде больничной. До чего хорошо мешать свой сон со сном другого тела, такого теплого, такого доверчивого: просыпаешься насытившийся. Теперь же, проснувшись, он чувствует себя опустошенным. Анри долго не мог заснуть; его заранее доводили до исступления все толки, которые вызовет его отставка.

Поднялся он поздно; едва он закончил свой туалет, как ему принесли письмо, отправленное по пневматической почте: у него дрогнуло сердце, когда он узнал почерк Дюбрея: «Только что я прочитал в "Эспуар" ваше прощальное письмо. Поистине нелепо, что наше поведение подчеркивает лишь наши разногласия, тогда как нас столько всего объединяет. Что касается меня, то я по-прежнему ваш друг». И еще был постскриптум: «Хотелось бы как можно скорее поговорить с вами об одном человеке, который, похоже, желает вам зла». Долгое время Анри не отрывал взгляда от иссиня-черных строк; он только собирался написать, а Дюбрей сделал это. Его благородство можно было расценить как гордыню, но в таком случае гордыня его сродни благородной добродетели. «Я сейчас же еду к нему», — решил Анри, и ему показалось, что в груди его орудует целое полчище красных муравьев. Что сказал Сезенак? Если он заронил в душу Дюбрея подозрения, как солгать с достаточной страстью, чтобы их развеять? Солгать наверняка еще не поздно, раз Дюбрей предлагал ему свою дружбу, но не гнусно ли ответить на подобное предложение злоупотреблением доверием? А что остается делать? Даже Дюбрей придет в негодование после такого признания, и тогда Анри почувствует себя виноватым. Он сел в машину. Впервые его тяготило сокрытие некоего секрета: это влечет обман другого и предательство себя самого; дружба становится почти невозможной. Перед дверью Дюбрея Анри долго колебался, не решаясь позвонить. Дюбрей открыл ему с улыбкой.

— Как я рад вас видеть! — сказал он естественным и в то же время нетерпеливым тоном, как если бы им предстояло обсудить важные вещи после недолгого отсутствия.

— И я рад, — ответил Анри. — Когда я получил вашу записку, мне это доставило огромное удовольствие. — И добавил, когда они вошли в кабинет: — Я часто собирался писать вам.

— Что случилось? — прервал его Дюбрей. — Ламбер вас бросил? Прежнее любопытство светилось в его глазах, глазах ненасытных и лукавых, которые не изменились.

— Вот уже не первый месяц Самазелль и Трарье хотят переметнуться на сторону голлизма, — ответил Анри. — Ламбер в конце концов поддался им.

— Маленький негодяй! — сказал Дюбрей.

— У него есть оправдание, — смущенно заметил Анри. Он сел в привычное кресло и, как обычно, закурил сигарету; истинное оправдание Ламбера ему следовало хранить в тайне. Дюбрей не изменился, кабинет и обычаи — тоже, но сам Анри был уже не тот; раньше с него можно было содрать шкуру, разобрать его по косточкам — и никаких сюрпризов; зато теперь он скрывал под кожей постыдную опухоль. — Мы поспорили, и я довел его до крайности, — торопливо добавил Анри.

— Этим должно было кончиться! — сказал Дюбрей. И рассмеялся: — Что ж, крутой вираж закончен. СРЛ мертво, у вас украли вашу газету: мы вернулись в исходное положение.

— Это я виноват, — сказал Анри.

— Никто не виноват, — с живостью возразил Дюбрей. Он открыл шкаф: — У меня есть очень хороший арманьяк, хотите выпить?