Золотой рубин - Каманин Георгиевич

Не трудно было понять Даниле Петровичу и того, что получилось у Шульца с его рубином в прокальной печи. Когда Степан Иванович передал ему в подробностях разговор Шульца с генералом, Данила Петрович сразу понял суть дела.

— Врет он все, этот Жульц, — сказал Данила Петрович, выслушав рассказ друга. — Никакого доваривания в прокальной печи быть не может, жар у ней не тот. Просто он пыль пускал в глаза генералу, цену себе набивал, ну, а заодно и в заблуждение его и нас ввел.

— Тогда почему же у него в одном горшке пять сортов получилось? — спросил Степан Иванович.

— Вот этого я тебе не могу сейчас объяснить, а одно для меня тут уже ясно: краски набегают в прокальной печи.

— Но если бы одна набегала, а то ведь пять оттенков?

— Значит, он там что-то делал с посудой из этого рубина своего. Видимо, он часть держит поодаль от огня, а часть — поближе к огню. Так мне пока думается.

Данила Петрович как в воду глядел, в точности разгадал, что делал Шульц со своим рубином в прокальной печи.

— Главное для меня сейчас, не в этом. Главное — узнать, сколько золота надо класть в шихту,

чтоб получилось то, что требуется, — продолжал Данила Петрович.

Да, главное именно в этом. А как узнаешь? Ведь и для Шульца главное, чтобы именно это не узнал никто. И Данила Петрович это хорошо понимал.

«А Сенька что ж… Сенька еще ребенок, он по-детски еще на все смотрит. «Вызнаю», — говорит. А поди-ка вызнай, голубок! Не так-то это легко. Он тебе, Жульц этот, даст «вызнаю»!»

А время-то идет, на месте не стоит. До пасхи — срока, к которому Данила Петрович должен не только секрет вызнать, а и самому выучиться варить золотой рубин, — остается каких-нибудь семь недель.

Вот что мучило сейчас Данилу Петровича, вот о чем были все думы его и вот почему одному ему не было весело в эту самую веселую неделю в году, в широкую масленицу.

Глава одиннадцатая У Сеньки опять неудача

На первой неделе великого поста, в так называемый «ницовый понедельник», — ницовым его называют потому, что в этот день, после трехдневной пьянки и гульбы, большинство православного люда лежит, как говорят, ниц лицом, мучаясь от головной боли, — Генрих Иоганн Шульц получил приказ из конторы фабрики варить снова золотой рубин, да не в одном горшке, а сразу в двух. И золото ему на этот раз выдали не в монете, а в песке, причем об этом никто, кроме Шульца да кассира, не знал.

Данила же Петрович и Сенька полагали, что Шульц опять будет в царскую водку пятерки с десятками бросать.

И горшки, в которых Шульц должен на сей раз варить рубин, стояли не рядом, а порознь. Это потому, что в конторе было решено вырабатывать изделия не из одного чистого золотого рубина, а из двух сортов, простого стекла и рубина, так называемый «хрусталь с надцветом». Рубин будет верхним слоем как надцвет. Изделия не потеряют красоты, зато будут дешевле. Из двухслойного стекла при нанесении граней получаются дивные вещи, лучше даже, чем из одноцветного, более дорогого: их можно разделывать алмазной гранью, украшать граверными узорами. Горшки для Шульца были подготовлены: один — по одну сторону печи, другой — по другую. Шульц начал было ворчать на смотрителя, но тот ему ответил, что таково распоряжение высшего начальства. Делать нечего, надо покоряться.

Как и в первый раз, Шульц заявился в гуту часа за два до начала варки. Данила Петрович и Сенька опять припоздали, да они ведь и не знали, когда Шульц снова приступит к работе. Шульц на этот раз обошелся без брани.

Шихту для своих горшков Шульц осмотрел еще до прихода Данилы Петровича и Сеньки; шихта показалась ему вполне качественной. А когда Данила Петрович и Сенька появились в цеху, Шульц направился с ними в составную. Только теперь он приказал им насыпать не одно ведро шихты, а два — для смешивания с раствором в лаборатории. Все шло чин чином, как и при первой варке, только работенки вдвое стало больше для Данилы Петровича и Сеньки.

И так же, как и тогда, при первой варке, Шульц, перед тем как начать растворять золото в царской водке, выставил своих помощников за дверь.

— Форт! Форт! — скомандовал он им.

И вот тут произошло неожиданное: в коридоре оказался почему-то один Данила Петрович. А Сенька пропал, ну вот словно сквозь землю провалился. Куда он исчез, этого не только Шульц, а даже Данила Петрович не углядел.

«Неужто он в лаборатории остался? — недоумевает Данила Петрович. — Неужто он затаился там, чтоб за Шульцем подглядывать? Так, кажись, там и негде запрятаться ему, нешто только под стол как юркнул… Ах, пострел этакий! Углядит его немец, влетит ему от него».

Данила Петрович угадал. Сенька действительно остался в лаборатории Шульца и сидел именно под столом, на котором Шульц волхвовал с раствором. Как он умудрился незаметно нырнуть туда, понять невозможно. И что удивительней всего, Шульц именно за Сенькою-то больше всего и наблюдал. И почему Шульц не углядел, что в коридор вышел только один Данила Петрович, а Сенька где-то застрял, тоже понять нельзя. Бывает же так, что и самый бдительный глаз, а проморгает. «Бывает проруха и на старуху» — говорит старая пословица.

Шульц делает свое дело на столе, а Сенька сидит под столом и прислушивается к тому, что на столе делается…

Сенька не только шевельнуться — дыхнуть как следует боится, он весь в слух превратился. Он слышит, как булькает жидкость из бутылей в посудину, как сопит Шульц.

«Так, — думает Сенька. — Это, значит, он водку эту самую царскую сейчас составляет, а потом станет монеты туда опускать. Надо только мне теперь хорошенько считать, со счету не сбиться, как тот раз, узнать, сколько он туда будет кидать их».

Но, к удивлению Сеньки, сегодня почему-то не слышно, как Шульц опускает золотые монеты в посудину с царской водкой, а что-то делает другое, а что — не понять.

«Что ж он делает-то там сегодня?» — недоумевает Сенька и начинает потихоньку высовывать голову из-под стола.

И Сенька видит, что Шульц устанавливает на столе какие-то маленькие весы, ну совсем крошечные, тарелочки меньше блюдечка чайного. На одну тарелочку Шульц ставит малюсенькие гиречки, а на другую сыплет из бумажного пакетика золотой песок. И так осторожно сыплет, боится просыпать хоть бы песчинку одну.

«Ах, вот оно что! — догадался Сенька. — Сегодня ему дали не монеты, а песок золотой. Так… Теперь мне, значит, надо углядеть, какие он гирьки положил на ту тарелку весов».

Но вот это-то ему подглядеть и не с руки. Тарелка весов, на которую Шульц гирьки положил, пришлась как раз не к тому краю стола, из-под которого осторожно выглядывал Сенька, а к середине стола. Сеньке было бы подождать, когда Шульц кончит взвешивание и начнет снимать с тарелки гирьки, но он об этом не догадался, а решил еще побольше высунуть нос из-под стола, авось тогда ему будет видно все.

А в коридоре Данила Петрович с замирающим сердцем прислушивался к тому, что происходило в лаборатории Шульца. Что Сенька тоже находился там, в этом у Данилы Петровича сейчас не было и сомнения. Где же ему и быть, как не там?

И тут в лаборатории раздался дикий рев. Словно туда забрался матерый медведь и его там вместо меда угостили царской водкой. Это, конечно, взревел Генрих Иоганн Шульц, углядевший Сеньку под столом.

— Ах ты, паршивый свинья! — орет Шульц. — Твой подглядайт за мной, да? Маленький свинья ты! Мой твой сей минут будет убивайт!

«Господи ты боже мой, да он и в самом деле как бы не укокошил его там, — ужаснулся Данила Петрович. — Ишь какой разбойник, ему человека убить раз плюнуть!»

И Данила Петрович начал колотить в дверь что есть мочи. Дверь открылась, и Шульц вышвырнул за ухо из лаборатории Сеньку.

— Получайт свой маленький свинья! — орет Шульц на Данилу Петровича. — И больше его нога не ступайт порог мой лабораторий, твой будет мешайт шихту один всегда!

А Сенька, отскочив от Шульца подальше, смотрел на него злобно, потирал горевшее, словно в огне, ухо и шептал себе под нос:

— Все равно ты не упрячешься от меня! Все равно я все вызнаю.

Но этих его слов не только Шульц, а даже Данила Петрович не слыхал. Шульц впустил в лабораторию только одного Данилу Петровича, а Сенька остался в коридоре.

«Ну что ж, авось в другой раз мне и повезет. Москва не сразу строилась, говорят старики», — утешал Сенька сам себя.

А как ему может повезти в другой раз, на что ему надеяться, он и сам не знал.

Вышли из лаборатории Шульц и Данила Петрович и направились в составную. Данила Петрович нес одно ведро с шихтой, Сенька другое, а Шульц опять шествовал барином. На Сеньку Шульц старался не смотреть: он его возненавидел на всю жизнь.

«Проклятый мальчишка! Нехороший мальчишка! Такой маленький сам и такой уже большой жулик, а? Такого надо убивать!» — ворчал про себя Шульц.

«Толстая твоя морда, неуклюжий ты боров, дурак! — думал про Шульца, в свою очередь, Сенька. — Как надрал ухо, что и сейчас все еще горит. Одолел, хватило силы? И лапища-то как у медведя какого, словно клещами сцапал. Самого бы тебя так схватить, чтоб ты знал, каково это бывает».