Новый Мир ( № 8 2009) - Новый Мир Новый Мир

— Ничего… ничего… Ранний рейс... Не выспался, весь разбитый. Напоминаю себе пенсионера в собесе... немощен, зависим... То есть… хех… Да, и вы уж извините.

— Ерунда. Я ещё работаю… гвардия не сдаётся! В командировку?

— Что?

— Вы, говорю, в командировку?

— Нет, не в этот раз... по семейным обстоятельствам... к брату.

— Братья — это хорошо. У меня тоже брат, на пять лет старше. И три сестры. Двоюродные. Как соберёмся — ооо, кагал-то будь здоров! Хорошо, да… Большие семьи — хорошо. А я в командировку. Филиалы закрываем, вот ещё один… Документы везу. Да что об этом! Всё же, если позволите, я вам скажу.

— Скажите.

— Вы вот как-то так напряглись, когда я спросил, русский ли вы…

— Просто не расслышал…

— Напряглись. Но я вам так скажу. Ваньки мы все, кухаркины дети. Решили когда-то: если от русского открестимся, так цивилизованными прослывём. Ну-ну… Так нас и ждали... Последнее растранжирим, что от пращуров, с господского плеча надарено — и в батраки. К тем, кто поумнее был, понахрапистей. У кого, если хотите, инстинкты здоровее наших. Так-то.

— Да.

— Но вы не согласны, а? Признайтесь. Вам кажется — можно и дальше так.

— Как?

— Ну, как… как ванькам нечёсаным привычно — вразброс, вразброд, лишь бы кусок в рот, и тот какой достанется. Нам, русским, кучковаться теперь надо. Пока ещё не поздно. Опять не согласны?

— Согласен, согласен.

— Да ни хрена вы не согласны. Я же вижу. Грехи, грехи наши… Ума праздного в людях много, а стержня нет. Нет стержня. Нет. Так и развеемся по полю. Соломой, пылью на все четыре стороны.

— Простите, я….

— Понимаю, не к месту. Это вы меня простите. Я ведь тоже — от нервов. Некоторый тремор имеет место быть, м-да... Если честно, сам летать боюсь.

— Ааа…

— Показалось — родственная душа.

— Простите... мне…

— Понимаю, понимаю. Это вы меня простите.

— У вас часы правильно идут?

— Ещё час десять лететь.

Толкаются, обходят, ворчливо чертыхаются в спину. Спешат, спешат, спешат. Хватает ещё сил — спешить. Чаще всего просто раздражают. Но иногда испытываешь к ним тяжёлую зависть. Что нужно, чтобы излечиться от боязни перелётов? Скажите. Вот ты, лысый бодрячок, такой свежий — как только что очищенный мандарин… и ты, тётка в помятом пальто, звонко хохочущая в трубку мобильника… и ты, начинающая красотка в дешёвых сапожках со сбитыми каблуками, — скажите, не скрывайте, как вам даётся ваша беспечность?

Как обычно: во рту шершавый лоскут языка, руки-ноги ватные — и будто иголок в них натыкали. Чувствуешь себя тряпичной куклой вуду, незапланировано ожившей в злых руках колдуна.

Пошёл по влажным, только что после швабры, ступеням, дурманно и обманно пахнущим грейпфрутом. Наверх, к дневному свету. Там станет легче. Выпьет кофе, дождётся Бориса.

Даже встретить по-человечески не смог. Позвонил на мобильник: “Поднимайся в кафетерий, я сейчас буду”.

Просторный холл усыпан пустующими столиками. Дальняя стена — стеклянная: пустыня холла склеена с воздушной пустыней. Виктор подошёл к одному из столиков у самой стены. Внизу широко светлела бетонная степь аэродрома, обжитая гигантскими металлическими насекомыми. Одни ядовито-ярки, другие невзрачны. Спят, укутавшись в протяжные вздохи ветра. Сон гигантских металлических насекомых: бетон и небо.

Засмотрелся. Со стороны — почему бы не поглядеть?

Возле распластанного внизу, метрах в ста от Виктора, самолёта поднялась длинная суставчатая шея с небольшой кабинкой-головой. Крыло самолёта лизнула тугая шипучая струя. Закипели, покатились в сторону Виктора клубы водяной пыли.

Отвернулся, пошёл за кофе. Кофе, конечно же, хотелось настоящего — не этого жидкого жёлтого разочарования. Да где его взять, настоящий? Все, кто окружает тебя в пути, норовят напомнить тебе о твоей ущербности. Но никто не справляется с этим лучше, чем продавцы аэропортовского кофе.

— Кофе, пожалуйста.

— Всё?

— Что вы сказали?

— Я говорю, кофе — и всё?

В голосе продавщицы, когда она повторяет вопрос, — тяжёлая волна антипатии.

— Да, кофе. И всё.

Вернулся с горячим, но мёртвым стаканом, уселся спиной к самолётам.

Вспомнил недавний разговор. Так и не умолк старик, и его завёл. Чего только из него не вытянул. С такими-то ухватками — вполне возможно, бывший мент. Опер. А что? Портрет сложился бы смачный.

Те же мысли, что и насчёт Бориса: и где всё это таилось до поры до времени? “Филиалы закрываем…” Человек на должности. Чем-то Елизарова напомнил — напористой манерой, характерной смесью вежливости с беспардонностью. На планёрках наверняка все эти годы умняка давил. Посвистывал-полязгивал словечками: миссия-стратегия, лояльность-мобильность. Требовал выполнения плана и соблюдения корпоративной этики. А теперь вон что… Кстати! Тот же Елизаров недавно буркнул в курилке: “Довели до ручки, господа буржуи”, — да так проникновенно. И уже две пятницы — а по пятницам у них в конторе разрешено “без галстука” — приходит в майке с Че Геварой.

Занятно...

Всюду попса.

К чему ни потянись — непременно вляпаешься.

В разговоре со стариком, уже на посадку заходили, признался вдруг:

— А молиться я совсем не умею.

— Так выучите. Чего проще? — ответил тот и добавил рассеянно, уже прислушиваясь к меняющемуся гулу двигателей: — Дышать-то вы умеете.

На том разговор как-то сам собой иссяк... Выходя из самолёта, простились сдержанно. Последние слова легли свинцовой городской росой, отягчали душу чувством сожаления: зря, зря об этом заговорил.

На земле ни за что бы не стал, а в воздухе — не сдержался. Так ведь тот и впрямь оказался товарищем по несчастью: пока садились, весь испариной покрылся, губы посинели. Да… что ни говори, а страх объединяет наскоро, тяп-ляп, с кем попало. “Дышать-то вы умеете”. Сказал, а сам совсем о другом думал. Но сказал. По инерции, что ли? Сама собой вывалилась — сусалью золочённая фраза. Как из птичьего клюва подобранная по случаю блестяшка.

Всюду попса, да. Ею и живы.

Ладно, проехали! Не до того сейчас.

“А молиться — да — не умею! Всё просьбы получаются. Вместо молитв. Жалкие просьбы, просьбишки. Только просить-то — о чём? Как-то даже неприлично просить”.

— Вот и я!

Тяжёлая Борисова лапа упала на плечо.

— Чтоб тебя!

— И я рад тебя видеть.

Улыбка: ямочки и румянец, превращающие щёки в маковки яблок. Беспокойные косматые пальцы: звериные хребты, мелькающие тесной стаей.

Виктор успел развернуться вполоборота к брату, грузно нависшему над столиком.

Борис опирается на костыль, правую ступню — загипсованную, мультяшно-огромную — держит на весу.

— Прости, Вить, что заставил тебя лететь. Всё из-за этого. Видишь, как меня…

— Что случилось-то? — кивнул Виктор на гипс.

Одной рукой вцепившись в поперечину костыля, другой — Виктору в плечо, Борис долго метил задом в стул. Наконец аккуратно плюхнулся, костыль к соседнему стулу примостил. Освежил улыбку:

— Глупость случилась.

— Я очень удивлён.

— Словом, билет купил до Петрозаводска, вышел из аэропорта… Вон, здесь всё и произошло, — ткнул пальцем себе за спину. — Это я ещё не хватился, что основные-то деньжищи у Дианы забыл… Вышел, и так мне весело! Никогда ещё билет в кармане так меня не радовал. Вот она, думаю, свобода! Понимаешь? В порыве радости решил станцевать, — опустил смешливые глаза. — От эмоций, понимаешь? Схватил девушку. Тур вальса, мадемуазель! Ну… она мне со всей дури и ткнула каблуком в ногу. — Борис подтянул брючину повыше, поглядел на гипс. — Мне здесь же, в медпунк­те, загипсовали. Упросил. Как доеду — схожу на рентген, поглядим, чего там. Натасканная дэвушка была, не иначе, — вздохнул Борис. — А с виду милашка.

Замолчал и к кофе потянулся. И опять улыбнулся — вопросительно: дай хлебнуть?

Виктор молча подвинул ему кофе, встал, пошёл за новым.

Весело ему! Видел бы, гадёныш, Диану.

Проститься с женщиной, с которой прожил несколько лет, которая готова была родить тебе ребёнка, но и на аборт пошла без истерик, — куцей запиской на рекламке из почтового ящика: “Переезжаю в другой город. P. S. Прости за всё”… Это даже для Бориса Загоскина чересчур. И такое жестокое позёрство — постскриптум в записке из двух предложений.