Новый Мир ( № 8 2009) - Новый Мир Новый Мир

Виктор задумчиво покивал.

С ночи, от самого дома преследует его морская тема. То воспоминание про лагерь — а то вот Борька… Сёмгу он добывать будет… Псих!

К чему это всё, совпадения эти морские? Знак? Подсказка? Скоро обратно лететь …

— Давно хотел, да всё не решался.

— Чего хотел-то? Жизнь себе сломать?

— Не моё тут всё, Вить, понимаешь? Нет, не моё...

— Тогда почему в Италию не поехал?

Борис пожал плечами:

— Не знаю… остановило что-то… может, там пойму…

Виктор вздохнул тяжко. Подзабытая любовь к брату всколыхнулась, тронула сердце ноткой живительной грусти. Даже лётный страх отпустил, отступил.

Смотрит на Борю, сидящего на фоне пустых столов и стульев, — и видит его там, торчащего одиноко, уязвимо посреди валунов замшелых и скрюченных сосенок-эмбрионов. И ведь не остановить его. Ясно — не остановить. Наверняка доберётся. Наверняка наломает дров.

Вырвалась. Выстрелила заряженная катастрофой спираль. Швырнула крепкого с виду мужика на пустыри жизни, засиженные мечтательными неудачниками, тусклыми бессребрениками, неформалами всех мастей: бардами, сектантами, коллекционерами, деревенскими изобретателями, библиофилами, диггерами, престарелыми хиппи, ловцами зелёных человечков, искателями духовного просветления в антисанитарных условиях. Вашего полку прибыло — Борис Загоскин к вам.

Что ж ты, Борька! Тебе ли было дать слабину?!

Мальчишка. Оказалось — мальчишка неразумный.

Борис тем временем что-то говорил. Густо сыпал жестами. Сидел, а выглядел так, будто бежит куда. Будто гонятся за ним, в шею дышат.

— К тому же остохренела система эта тухлая. Деньги в карманы мне пихают. Как чаевые гардеробщику. Надоело. А не будешь брать — ноги протянешь. Никогда тут по-людски не устроится — так и будет всегда. Это мне уже ясно… Да ладно! Проехали!

— А там, ты думаешь…

Замахал, соглашаясь, руками:

— Понятно, и там то же! Но там… там хотя бы… море. Близко. Я хотел сказать, — наморщив лоб, Борис сжимал и разжимал ладонь — будто ловил за скользкий хвост непослушное вёрткое слово.

— Да понял я, понял! Море близко!

Борис притих. Нахлынуло, видимо, остужающее смущение после недавней, нараспашку, искренности. Остывает, возвращается. Борис отпил кофе, сказал спокойно, даже как-то вяло:

— Что ты киснешь, Вить? Всё у меня будет хорошо, как надо. Увидишь. А нет — так обратно вернусь, какие проблемы?

Вернётся. Скорей всего вернётся. Но если вернётся — то наверняка надломленным. Покалеченным неудачей вернётся.

— Куда ты? Куда прёшься? Чего не сидится тебе?

— Так… объяснил же... И… решено уже, Вить. Так нужно.

— Нужно…

— Да, Вить.

— Слушай, кто тебе мешает, если уж приспичило, хоть каждый год туда, на рыбалку…

— Вить, я ведь всё тебе объяснил.

— Не объяснил! Ни хрена ты мне не объяснил! Не пойму я твоего бег­ства. Если бы у тебя что-то серьёзное было на уме. А то ведь ребячество! Химера!

Борис тихонько крякнул, затылок потёр: ни к чему ему эти братские митинги. Ему бы сейчас встать и уйти, да неудобно. Не ожидал Боря, что придётся здесь, в аэропорту, неприятные разговоры разговаривать. Может, оттого и рванул так, не прощаясь — чтобы этого избежать…

Наверняка и про Диану не станет спрашивать. Он уже там. Уже бродит промеж валунов своих.

Сейчас, небось, ощетинится, затихнет.

Но Борис навалился локтем на стол, придвинулся поближе к Виктору:

— Лучше — знаешь, что? Давай на Новый год у родителей съедемся? А? Давай? Давно не были.

— Чего это ты вдруг?

— Я так и думал, что ты сейчас так скажешь.

— И что же? Вот я так сказал. Чего это ты вдруг?

— Почему — “вдруг”?

— Да так… Сам бежишь незнамо куда, а сам — “у родителей съедемся”…

В ответ Борис снова заулыбался, как в самом начале встречи — светло:

— Слушай… как же ты не поймёшь?

Виктор тишком, сдержав силу, шлёпнул ладонью по столу, вместо стука выбив из пластика визгливый скрип:

— Хватит! — и отвернулся раздражённо — и наткнулся взглядом на хвосты самолётов, настырно маячащие за стеклом.

Зажмурился. Подумал: “Скорей бы он ушёл”.

Приземистый родительский домик в Курске, в сонном переулке, укрытом тяжёлыми пригоршнями заснеженных еловых лап.

Как только высвободишься из голодных родительских объятий, в углу столовой, слева от телевизора, найдёшь взглядом ёлку. На ёлке допотопные, ещё советские, игрушки. С массивными металлическими прищепками. Когда игрушка бьётся, прищепка высовывает раздвоенный проволочный язычок. Упругий. Острый. Который больно колется, если хватаешь его неосторожно, спеша прибрать, пока не вошла мама…

На маме — белая кружевная кофта и праздничные серёжки с массивными рубинами.

Две принаряженные старушки в доме: ёлка и мама.

Отец встанет в сторонке, в молчаливой радости разглядывая гостей. Мама будет суетиться, метаться по комнате — распихивать сумки, предлагать всё сразу: разуться, сесть за стол, вымыть руки — послушать, как они с отцом с осени спорили-гадали, сумеют ли Боря с Витей выбраться в этом году. Скоро запыхается, подплывёт, растерянная, под бочок к отцу. Вдруг бросится к Любе, испугавшись, что до сих пор не успела и её как-нибудь приголубить.

Диана так и не побывала... собирались вчетвером в прошлом году, но сорвалось... в последний момент сорвалось...

Отец молодцевато хлопнет в ладоши: “Что ж, может, старый проводим?” С облегчением сядут за стол, к лоснящемуся холмику оливье,

к шампанскому, к льняным салфеткам с безглазыми петушками по краю, к осанистым, будто во фрак одетым, фужерам, которые от соприкосновения с вилкой поют чистейшими тенорами…

— Давайте за всё хорошее?

Сразу после президента и курантов потянутся долгие душные паузы, прошитые тихими, нестерпимо счастливыми взглядами родителей. Будут смотреть, запасать впрок, чтобы после отъезда сыновей, разложив в шкатулочки прилежной стариковской памяти то, что насобирали, обмениваться друг с дружкой то одним, то другим перлом: “А ты заметил? А ты обратила внимание?”.

Боря — ооо, Боря героически возьмёт на себя роль массовика-затейника: так или иначе, но растормошит застолье. Повеселит анекдотами из врачебной жизни.

А потом — отец или мама: “А ты, Витюш? Расскажи что-нибудь”.

Растеряется. Всегда — теряется, когда они просят: расскажи что-нибудь.

Припомнит одну-две истории — поначалу из настоящего, из свежего прошлого. Но мало, так мало в этих его историях — живого. Того, что стоит пересказывать за новогодним родительским столом. О чём? О поездках на работу — с работы в злых, ежеминутно огрызающихся сигналами пробках? О самой работе? В которую погружаешься каждое утро торопливо, как в спасительный бункер бомбоубежища. О том, что и у Любы точно такая жизнь — но отдельная, несовместимая с его жизнью… Несовместимая — потому что точно такая же. Потому что нечего совмещать…

Что ж, наверное, и он мог бы вспомнить о чём-то со смехом. Как Боря.

Но не получается.

Не хватает запала — посмеяться над рутиной, на улыбку скупой. Над империей мрачной сытости, которой он, как выяснилось, присягнул всерьёз.

Скажет:

— Да как-то нечего.

Они не будут настаивать.

Потом — непременно перейдут к историям про мальчиков Борю и Витю. Пара-тройка обязательных — про гуся, забежавшего в дом и сильно перепугавшего пятилетнего Витю, про сданный в металлолом фамильный самовар... И в какой-то момент защитная судорога ослабит хватку — и он напьётся. Само собой, до постыдной беготни на задний двор, до холодных примочек.

А если не напьётся — они сами, захмелев, тягучими вкрадчивыми голосами затянут про внуков: когда соберётесь, да скоро ли, да успеть бы понянчить…

— Борь, ты, наверное, иди, а?

— Пойду, Вить. Посадка моя уже началась. Пора. Ещё сумку из камеры хранения забрать…

— Иди, — Виктор повернулся к брату. — Провожать не буду.