Новый Мир ( № 8 2009) - Новый Мир Новый Мир

— Наша авиакомпания... бла-бла-бла... дарит возможность... бла-бла-бла... до конца года летать за полцены. Сейчас мой пернатый помощник Гоша… — а Гоша косится на голосистую скептически, без всякого энтузиазма, — выберет счастливчика!

Сунула попке жменю тоненьких свитков — тот дёрнулся, ухватил клювом, вытащил один. Стюардесса развернула, и на бумажке красовалось “21 Б” — номер места, на котором сидел он, окаменевший счастливчик Виктор.

Елизаров завопил прямо в трубку: “Дмитрий Палыч, представляете! Загоскин только что карту выиграл! На скидку!”.

А попугай печально развёл крыльями — мол, я тебя понимаю…

Вроде совсем недавно было — карнавал буржуазной щедрости: “Берите-берите, что же вы, смелее!” Сейчас, когда он вместе с деньгами просовывает в окошко билетной кассы свою карту, кассирши недовольно кривят губы. Прикрыв трубку рукой, куда-то звонят — и снова кривят. Каждый раз у Виктора теплится надежда, что, повесив трубку, повеселевшая кассирша произнесёт долгожданные слова: “Извините, больше не действует”. И он перестанет быть обладателем неприличной скидки. Перестанет наконец мотаться по командировкам. Но каждый раз надежда оказывается тщетной: они всё же оформляют ему билет по специальной цене.

Так что радости лётной у него теперь с избытком.

Но то — работа. За неделю, бывает, готовишься. Перетрясёт всего, выпотрошит — созреет спасительная пустота в оглохшем организме. А тут... сорвал по тревоге…

Псих Борька! Псих запущенный!

Сначала эмигрировать задумал. Съездил в Италию к бывшему однокурснику, разузнал всё. Однокурсник лет пять как врачом в миланской клинике, обещал всё устроить. Боря собирался с присущей ему тотальной основательностью: вечера напролёт просиживал в чатах, накупил кучу нужных книг, зубрил итальянский. Уже было заговорил и читал почти без словаря. А потом вдруг передумал. Ничего толком не объяснил. На родине, видите ли, решил остаться. Не хочет, видите ли, чужое обживать.

Теперь-то что? Теперь-то куда тебя, шизика, понесло? Где тебе родина?!

Когда-то, в детстве, всё было наоборот: это он, Виктор, то и дело куда-то встревал, жизнь мерил шишками набитыми. То в телефонный колодец свалится, то один в чужой район на дискотеку попрётся.

А Борис — даром что младше на три года — всегда правильный был. Как разлинованный. Никуда не падал, не встревал. Само собой — отличник, пионер-всем-пример. Заглянешь в его шкаф, а там сорочки, собственноручно им отутюженные — по стойке “смирно”, дистанция в одну ладонь. Ополчение на смотре. Бррр! С улицы придёт — сразу обувь мыть. Всегда.

В любую погоду. Придёт — и прямиком в ванную, мыть.

Младшенького то и дело Виктору в пример ставили: “Учился бы вот у Бореньки. Вот кто в жизни-то не пропадёт”.

И впрямь казалось: всё в его судьбе расписано наперёд, по клеточкам разложено. Брат Борька, человек-таблица.

Сам от себя устал, что ли? От правильности чрезмерной. Стёрся о прямые углы.

Да ну его! Слетать — и забыть. Забыть и печатью заверить: забыто.

Виктор не хотел, чтобы Люба вставала его провожать. И не потому, что уже несколько дней живут, недовольные друг другом, захлопнутые и затаившиеся… Не поругались, нет. Просто вдруг обиделись . У них с Любой случается. Внезапно, из-за мелочи какой-нибудь. Люба попросит покормить Рульку — а он забудет. “Ну что тебе, трудно? Она же голодная”. И — обида на неделю. Или он — обидится молча и носит. Вынашивает. Утренние затяжные сборы её бывают обидны. Все эти лаки, фены, “не пойму, лучше с поясом или без?”. Или за воскресным обедом она отпустит шпильку про его излишние килограммы. Вообще-то он и сам готов об этом пошутить, повздыхать насчёт растущего пуза — но в воскресенье, когда так хочется порадовать себя вкусным?!

В чём состояла причина размолвки в этот раз, Виктор не помнил. Помнил только: с утра был мрачен, а Люба, ничего не спрашивая, помрачнела в ответ. И потянулись глухонемые вечера…

Теперь вот встала, в дорогу собрать. Будто и не было ничего. Да и то сказать — ничего ведь и не было. Муть, невнятица.

Нет, не хотел, чтобы она его провожала. Даже тапки не стал искать, когда вставал, чтобы не шуметь.

При ней не сосредоточиться.

А мог бы.

Любые действия, когда совершаешь их в одиночестве, в умышленной тишине, ободряют и упорядочивают душу. Поставишь чашку на блюдце, она тихонько цокнет — есть в этом звуке что-то от стука дирижёрской палочки о пюпитр: скоро, вот-вот… Прижаться лбом к оконному стеклу, высматривая царапнувший синеву сумерек красный столбик термометра: ну-ка, что там у нас по Цельсию? Уронить струю кипятка на чёрные трупики чаинок и смотреть, как они, ожив ненадолго, летят, кувыркаются — голубями, чёрными голубями-перевёртышами...

— Ты скоро?

Вздрогнул от неожиданности. Крикнул через дверь:

— Иду.

Всё же зря жёны провожают мужей в дорогу. Подчёркивают остроту момента. Если что... ну, если вдруг — будет ей последнее воспоминание, как сидела напротив, позёвывая, пока он бутерброд жевал.

Бред! Отборный какой, заковыристый.

Сосредоточиться... Или лучше наоборот: коньяку стакан или таблетку снотворного? Паспорт, билет, бумажник — в кармане. Такси заказано. Что, в самолёт его такого, пришибленного, не пустят?

Виктор вышел. Тапки стояли под дверью ванной. Обул тапки.

— Наливать?

Люба кутается зябко в халат. Лицо помято, укушено сном.

— Наливай, я сейчас.

Пошёл в комнату одеваться.

Кошка Рулька серым призраком выступила из тёмной гостиной. Шепнула своё апатичное “мяу”, тиранулась выгнутым боком о его ногу.

И эта туда же! Тоже — провожает. Чёрт бы вас побрал, баб!

— Брысь!

А Рулька тоскливо, в спину ему: “Мяу”.

Одевшись, пришёл на кухню, сел перед дымящейся кружкой.

— Я, как вернусь, напомни мне Рульку к ветеринару отвезти. Пора, на прививку.

— Напомню.

— Может, иди, ложись?

— Да уже провожу тебя и лягу.

Сидит напротив, подперев щёку рукой, мякоть щеки скатав румяным валиком.

Ещё вчера — сколько нежности, сколько тепла взаимного. О быт. Разбилось о быт. Хотя нет, нет, не разбилось. Застряло. Село на бытовую мель. Если бы действительно — разбилось... а так...

“Как день?”. — “Нормально”. Доехали, со стоянки дошли, каждый о своём думая. Посмотрели на забавы телезвёзд. Или какое-нибудь кино бутафорское… Пять лет всего женаты, а секс — как авиакатастрофа: чрезвычайный случай. И такой же быстротечный.

Тьфу ты, сравнил!

Телефон заголосил. Люба сняла трубку.

Такси.

— Скажи: спускаюсь.

Вышли в прихожую.

Виктор надел плащ, натянул ботинки.

“Обои разошлись на швах, когда ещё собирался подклеить”, — последнее, за что зацепился мысленно уже на пороге, уже отталкиваясь от этого прочного, стройного мира, где Люба в розово-лиловом халате, и просторный диван, и батареи с регулятором, и Рулька дырявит зрачками темноту гостиной.

Всё внутри его сопротивлялось предстоящей смене уютного и надёжного на несколько часов неприкаянности и страха.

Поцеловал Любу в уголок губ.

— Пока.

— Пока, до завтра. Билеты с собой?

— В плаще.

— А свёрток Борисов?

— Там же, — похлопал по оттопыренному карману.

— С Борисом не ругайся, ничего ведь не изменишь уже.

— Да ну его!

Как всё-таки отвратительно: “внезапно смертен”.

Вдруг погибнуть... в один из осенних выходных...

Ничего не успев...

Пилот не выспался, поссорился с женой, с любовницей, с начальством. У него разболелся зуб, открылась язва, он неудачно выбрал банк. Он новичок… рейс не отменишь, а другие — кто в отпуске, кто на больничном. Глянул не на тот прибор, дёрнул не тот переключатель. Или наоборот — был чрезмерно опытен, до полного пофигизма. Или — при ремонте деталь установили некондиционную. Или нормальную, но недовинтили. Проводки не так спаяли.

Хрясь — и всё кончено.

Сколькие, глядя в иллюминатор на убегающую из-под крыла землю, успевали мысленно побывать там, куда им не суждено было добраться...