Слёзы Шороша - Братья Бри

– Это я сделал… с моим другом, – не поднимая глаз, приглушённым голосом сказал Мартин.

– Как ты?! – прошептал Сэмюель, громко, словно отталкивая, словно не желая принять то, что услышал (он опешил от этого нелепого признания). – Сынок!.. С каким другом?! Зачем?! Сынок, мы же с тобой… хранители леса! И что… что это за друг такой?!

Мартин поднялся со стула и вышел из комнаты. Сэмюель, словно окаменев, уставился на дверь, не в силах сообразить, что будет дальше… Через минуту Мартин вернулся, подошёл к столу и положил на него камень (это был гладкий тёмно-серый булыжник, по форме напоминавший футбольный эллипсовидный мяч, но раза в полтора меньше). Сэмюель перевёл взгляд с камня на того, кто не мог оставаться вечно непоколебимым, на того, хотя бы один глаз которого мог что-то сказать. Но Мартин молчал, упорно молчал…

– Что это? – спросил Сэмюель, не выдержав этого каменного молчания (он почему-то не смог добавить вслух промелькнувшее в голове «сынок»).

– Это мой друг, – ответил Мартин, и в голосе его слышалась твёрдость (которую легко можно было принять за дерзость).

– Что?.. Что ты сказал?

– Это мой друг.

– Ну ты и сукин сын! – процедил сквозь зубы Сэмюель. – Чтобы я больше не видел ни этой дряни!.. ни сломанных деревьев!

Мартин схватил камень и выбежал вон, оставив в комнате вместо себя три слова:

– Ещё скажи урод!

Эти слова и ещё одно, то, что застряло у Сэмюеля в глотке и так и не вышло наружу, будут раздирать его душу на части ещё четыре дня. На пятый Мартин вернётся, исхудалый и изнурённый. И навстречу ему выскочит то самое слово: «Сынок!»

Минуло семнадцать лет с тех пор, как…

Фрэнсис и Марта Гарбер мчались в больницу, подгоняемые их ещё не родившимся сыном, который до срока принялся выкарабкиваться на свободу так рьяно, что заставил их считать минуты.

Уже с неделю они гостили у старшего брата Марты, Сэмюеля: и маме, и тому, кого она носила в своей утробе, нужен был здоровый воздух, и домик лесника, сотворённый из леса и окружённый лесом, подходил для этого как нельзя лучше. Стояли прекрасные июльские дни, и казалось, ничто не поколеблет по крайней мере ещё две-три недели этой безмятежности во всём: и в природе, и в доме Сэмюеля, и в животе Марты. И Мартин, конечно, потерпел бы ещё день-другой и не попросился бы на свет божий, если бы только мог знать, что имя это ему достанется не по взыскательному выбору родителей, не по вине какой-нибудь сиюминутной бестолковой прихоти взрослых, а в память о его матери, которую он никогда не увидит, если бы только мог знать, что света в тот день в пространстве между небом и землёй не будет, что его затмит тысяча чёрных туч, которые извергнут страшную силу, что сожжёт Марту, когда та…

– Фрэнк, я больше не могу…

– Потерпи, дорогая, осталось совсем недолго.

– Не могу, задыхаюсь, останови!.. пожалуйста, останови!

– Марта, прошу тебя, потерпи, нельзя терять ни минуты. Наш ребёнок… Тебе плохо, потому что ему уже невмоготу быть в тебе. Но это раньше, чем должно было бы случиться, и мы не можем рисковать его жизнью… твоей жизнью. Пойми, дорогая, ты должна продержаться…

– Зачем ты говоришь?! Зачем ты всё это говоришь и говоришь?!

Фрэнсис знал, что его слова раздражают Марту, что они, может быть, не нужны вовсе. Но он должен был тянуть время, пока колёса его автомобиля наматывали на себя милю за милей (их оставалось не так уж много).

– Чтобы нам доехать! Чтобы нам всем троим доехать! Пойми же ты, наконец: тебе нельзя сейчас двигаться, нельзя ни на дюйм менять положение, тормошить ребёнка… пока мы не протараним двери больницы! Иначе…

– Замолчи! Я не могу, не могу, не могу!

– Иначе всё кончится! Если мы сейчас остановимся, всё кончится! Я чувствую это, чёрт возьми! Всё полетит к чертям! Я чувствую это!

– Ты не понимаешь!

– Плевать! Я люблю тебя!

– Ты не понимаешь!

– Я люблю тебя!

– Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк, мне плохо!.. Как же мне плохо, Фрэнк!.. Мне душно! Так душно, Фрэнк! Я сейчас задохнусь!

– Понимаю, дорогая, всё понимаю, но…

– Останови эту чёртову машину! Иначе я умру прямо в ней!

Фрэнсис глянул на жену и, не в силах больше оставаться благоразумным и жестоким, затормозил.

– Подожди секунду, я помогу тебе выйти.

Она толкнула дверцу (ей было не до чего в эти секунды, ей было не до слов Фрэнсиса, она, скорее всего, даже не слышала их, ей было не до этих душераздирающих надрывов захваченного тьмой пространства, не до этих огненных жал, то и дело пробующих на прочность металлическую кожу, защищавшую её) и едва успела ступить на землю, как…

– Срочно в родильное отделение! – выкрикнул доктор, осматривая безжизненное тело Марты, убитой молнией: он услышал внутри него жизнь.

Через четверть часа акушер, не совладав с собой, отвёл (всего на несколько мгновений) взгляд прочь, а ассистирующая акушерка лишилась чувств, когда младенца, извлечённого из сгоревшей изнутри плоти перевернули лицом кверху и вместо него увидели…

– О, Боже! – прошептали покривлённые судорогой губы видавшего виды врача, вынужденного вернуть глаза к то ли живой, то ли мёртвой маске, с которой они противились встретиться вновь.

Маска извергла истошный вопль, отдавая дань тьме… тьме, которая зачем-то оставила этому существу жизнь…

Через два года, когда Фрэнсис женился во второй раз, было окончательно решено, что взращиванием Мартина станет заниматься Сэмюель, а отец, формально оставаясь отцом, будет регулярно выдавать деньги на всё-всё, что нужно растущему ребёнку, и, в добавление к этому, на нянек и приходящих учителей (о том, что Мартин должен посещать школу, как обычную, так и специализированную, речи, слава Богу, никто никогда не заводил).

Так что слово «сынок», которое Сэмюель уже много лет произносил, обращаясь к Мартину, несло в себе вовсе не покровительственно-возрастной смысл.

Мартин остановился и прислушался. «Сейчас… сейчас я достану тебя. В какую сторону ты метнёшься на этот раз? Угадать бы – рвану наперерез, и дело сделано. Немного терпения… Выжидаешь, да? Замер и выжидаешь? Ничего, я терпеливый. Только сорвись с места, и твой шумливый шаг тут же выдаст тебя, его и глухой услышит. Выжидаешь, да? Странно… Что ты задумал?» Теперь, когда Мартин углубился в чащу леса больше, чем на полмили, он точно знал («ведь не придумал же я это?»), что преследуемый им парень пустился бежать не ради того, чтобы просто унести ноги. «Что у тебя на уме? Затеял со мной игру и хитришь? И ежу понятно, что хитришь. Петляешь, как заяц. Норовишь запутать лесника… ну, почти лесника? Размечтался! А не боишься, что лес (мой лес, а не твой) собьёт с толку и закружит тебя самого?.. Замер как вкопанный и слушаешь „гончую“. Ну давай, давай же, беги! Хватит терпеть, всё равно меня не перетерпишь. В какую сторону? Если бы угадать…» В этом затянувшемся затишье Мартин не прекращал обшаривать глазом тот кусочек леса, который последним подал ему знак о беглеце. Это был знак его уху, в который раз – знак его уху. «Лес, мой лес, покажи мне хотя бы краешек его, хотя бы веточку, которую он заставит трепетать».

Вдруг позади него, совсем рядом послышался шаг. «Дядя Сэмюель, – промелькнуло у него в голове. – Не усидел, решил, наделаю глупостей». Всего доли секунды не хватило ему, чтобы вслед за своей догадкой повернуться к дяде Сэмюелю. В эту долю секунды кто-то тяжеленный, переполненный яростью, выдыхая эту ярость вместе со знакомым рыком ему в затылок, напрыгнул на него. Мартин сразу почувствовал, как на горло ему надавила рука, твёрдая как бита из орешника (это было правое предплечье напавшего), а лицо стиснула, словно ухватистая пасть удава, пятерня другой (левой). И сразу – боль… Падая, Мартин ощутил боль ломающейся глотки и в этой боли – забирающую его жизнь смерть, страшную, какую-то нечеловеческую, звериную, кровожадную. И смерть показала ему в это мгновение то, что при жизни растянуто во времени: дикий вопль младенца, пронзённого молнией, ломающиеся хребты берёз, тех самых, и нечеловеческий лик того, кого он ещё не видел воочию, но кто прямо сейчас отнимает у него жизнь. И эта осязаемая смерть заставила и дух Мартина, и его тело взорваться. Падая, он успел выставить правую ногу и, как только она вбилась в землю, резко дёрнулся всей своей правой половиной (от кончиков пальцев ноги до плеча) вперёд и влево, словно закручиваясь волчком, – оба рухнули. И оба тут же вскочили на ноги, чтобы наброситься друг на друга. Мартин увидел прямо перед собой, вживую, а не на картинке, которую только что показала ему смерть, лицо… то ли человека, то ли оборотня… оборотня, который ещё не успел принять тот, другой, облик. И он подумал (так быстро, что не успел бы за это время произнести слово из двух слогов), что, если он не убьёт оборотня, оборотень убьёт его. Ещё он подумал (не умом – пальцами руки, скользнувшими по ремню), что сейчас ему очень пригодился бы его единственный друг… или хотя бы охотничий нож, который дядя Сэмюель подарил ему в прошлом году и который он повесил на стену над своей кроватью, а не на ремень, чтобы не дать повод своему единственному другу обидеться. Вдруг в глазах оборотня, готового мгновением раньше растерзать Мартина, жажда крови потухла (Мартин не мог ошибиться: глаза были его болью и его главной правдой), и они явственно выказали (Мартин не мог ошибиться), они выказали откровение, относящееся к нему, Мартину… Оборотень склонил голову и попятился и, отдалившись так на десять шагов, развернулся к нему спиной и вскоре затерялся среди деревьев…