Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

Я все это перебирал, как мог. А правда… Правду рассказал мне Фуше. Потом. В 1814 году. В занятом нами Париже.

Видите ли… Меня предали. Забегая вперед, доложу, что не было никакой беседы Александра и Бонапарта в Эрфурте насчет шахмат. Александр Романов был всяким, — редкостным подлецом в том числе. Но он никогда не был Предателем.

Но, зная о его природных наклонностях, жандармерия выдумала эту историю, ибо наш Государь был как раз этаким — что на него можно было свалить. Парадокс же был в том, что имя "агента русских" оставалось неизвестным французской полиции. Но был один человек, коий всегда знал сие имя. Звали его — граф Фуше. Главный жандарм Французской Империи.

Знаете почему, — он не брал меня? Потому что за много лет до того он учил нашему ремеслу девицу, кою звали Эмилией. (Тогда она еще не была Дантес.) И реббе тайно обвенчал их, ибо разведчики часто не могут создать нормальной семьи. А обвенчал он их потому, что будущий граф был "без ума от еврейки….

Так сказано в досье на Фуше, заведенном в военной разведке по приказу Бертье. (Во Франции все шпионили друг за другом, — это стало характерной чертой якобинского общества…)

А потом выяснилось, что у Эмилии не может быть детей от Фуше. И реббе — развел их.

Прошло много лет и я прибыл в Париж. Сперва я был не опасен. Потом мудрый Фуше осознал — кто я есть на самом-то деле, но к тому времени… Жандарм прочел слишком много доносов о том, что именно я говорил в салоне Элен. И слова эти колоколом отозвались в душе былого аббата…

Разрушенный Храм… Земля Обетованная… Мы Избранники Божии… Цель нашей Жизни — Вернуться. Восстановить Храм. Возродить к Жизни Убитую Землю…

Мне сложно копаться в душе жандармского генерала, но доложу из первых рук: когда я "засветился" из-за двадцати шахматистов, жандарм (по его словам) понял, что это — не напускное. И что — со мною кончено. Не сегодня, так — завтра придет приказ об аресте и — расстрел, если не гильотина.

И тогда граф Фуше послал за своею возлюбленной. Он сказал ей, что у меня — та же болезнь, как и у нее. И поэтому у нас могут быть дети. И еще — дни мои сочтены. Ежели она не захочет рожать от меня, у меня просто не будет детей с Хорошею Кровью. Меня — просто не будет.

Именно поэтому, когда стало ясно, что Эмилия забеременела, ее сразу же спрятали, — чтоб никто не узнал о ее "связи с русским.

Другой вопрос, что меня вдруг помиловали. Другой вопрос, что у первенца моего оказалась слишком огромная голова и пришлось делать кесарево. И никто, конечно, не думал, что Эмилия умрет во время сей операции…

Но я не знал всего этого.

В те дни я, по рассказам сестры и Элен, был как не свой. Я не мог искать помощи. В этих обстоятельствах любой, кто помог бы — попал в поле зренья Фуше и сделал первый шаг к гильотине.

Сестра моя бросила своего Талейрана и принялась утешать меня привычными способами, говоря:

— Ты сошел с ума! Подумай обо мне, подумай о матушке, вспомни об Империи! Она — агент противника. Ее уже нет! Что-то случилось и ее просто нет!!! Я приказываю тебе — не искать ее!

Слова сестры падали, как в песок. Я отвечал:

— Эта женщина решилась родить от меня. Теперь я в ответе. Если ее убили, иль она сама умерла, я должен сыскать могилу. Если она в заточении, я должен спасти ее. Да не ее! Того, чье сердечко бьется под ее сердцем! Это мой Долг перед Нашими Предками!

Говорят, в эти дни я страшно похудел и осунулся. Даже жандармы, узнававшие, что я ищу, проникались тут уважением и помогали посещать дальние монастыри и больницы. Все — тщетно.

И вот однажды Элен за ужином вдруг заметила:

— Ты заметил, — Доротея не вышла к столу? Она теперь на диете. Главное теперь, — не повредить маленькому.

Я чуть было не застонал:

— Господи, и она туда же! Что у вас тут в Париже — воздух такой?! От кого?! Как?

Тогда Элен пожала плечами и сухо сказала:

— От тебя. У тебя сильное семя. Раз смогла какая-то там Эмилия неужто отступится урожденная Бенкендорф?! Она верит, что ты лучший отец для ее ребенка. А для нее — живой брат.

Коль ты не можешь ради всех нас перестать совать голову под топор, сделай это ради своего же ребенка. И — племянника.

Я ринулся в Дашкину спальню, прыгая через ступени. Я кричал, что не хочу вызвать на нас Гнев Божий, ибо…

Да что тут говорить?!

Но когда я ворвался к негоднице, она, небрежно примеряя пеньюар для беременных и нежно оглаживая свое чрево, отрезала:

— Сколько у меня было абортов… А годы идут…

Как ты думаешь, — когда за нами придут? Ведь после дела с рулеткой за нами придут — не так ли?

Как по-твоему, — эти варвары вешают на дыбу беременных? Иль это, как говорят — чисто русский обычай?

И коль я не буду беременна, сколько я выдержу ударов шпицрутеном промеж ног? И сколько мужиков меня изнасилует, чтоб сломить мою волю?

Но если ты будешь настаивать, я, конечно же, пойду на аборт. Только ради тебя… Сашенька…

Я утратил дар речи. Я до того дня и не думал над сим аспектом проблемы. Я лишь подошел к любимой сестре, обнял ее, крепко поцеловал, погладил животик и прошептал:

— Ежели что, — Грех отныне на мне.

Окружающим мы сказали, что это я — желаю ребенка от своей родимой сестры. Так оно, в сущности, и — случилось.

Через пару недель в доме Несселей была очередная пирушка и на нее пришел Талейран. Старый козлетон не знал новости и все увивался за Доротеей в надеждах на ответное чувство.

Наконец терпение сестры истощилось и когда в очередной раз рука маркиза опустилась куда не положено, Дашка с треском залепила ему пощечину. Звук удара был так силен, что стихла музыка и общество с интересом уставилось на занятную сцену.

Дашка же, потирая ушибленную руку, и невольно улыбаясь, чтоб скрыть свое замешательство, все делала загадочные движения, — будто то хотела присесть перед всеми в книксене, то — передумывала. Талейран стоял с изумленным лицом и протянутыми к Дашке руками и будто не мог поверить в произошедшее. Вид у него был, как у оплеванного. Общество же окружило несчастных плотным кольцом и плотоядно облизывалось в предвкушении такого скандала, о коем хорошо посудачить и через сто лет после этого.

Моя сестра не вынесла ожиданий, перестала будто бы приседать пред толпой и тихо сказала:

— Господа, сей господин был мне любовник и долго содержал меня на свой счет. Но сие — в прошлом. Я завтра же верну ему все подарки и прочее. Он мне противен. Он — предал меня и всех нас.

Общество ахнуло. Общество зашушукалось. Тесное кольцо сразу расширилось и люди не знали, — куда им склониться. Тогда Доротея медленно выпрямилась во весь свой бенкендорфовский рост и лишь один я смог сравниться с нею в сем обществе. Глядя мне прямо в глаза, сестра громко и ясно сказала:

— Что есть Вера? Вера — навроде карточной Масти. Мой брат ставит на Черное, но Бог — Любит его. Я долго думала — почему?

Теперь я знаю, — нет разницы в Черном, иль Красном. Еврей нисколько не лучше русского, иль француза. Ведь Карты с изнанки — все одинаковы.

Дело в Мастях. Коль ты еврей, — изволь быть Иудеем. Русский Православным. Француз — Католиком. Держись своей Масти и коль не в этой, так в иной сдаче ты будешь — Козырь.

Мы — иудеи и стало быть — Избранные. Что магометанство, что христианство, — все от нас. А потому наша Масть — Старшая. Нет, не Козырная. Просто Пиковая. А маркиз этот — Трефный.

Общество ахнуло, гул усилился и раздались приветственные возгласы и восклицания. Толпа за Дашкиной спиной уплотнилась и как-то само собой получилось, что я оказался рядом с сестрой, а Элен держала нас за руки и плакала от чувств, повторяя:

— Вот Цари из колена Иудина! Гзелли — крови Давидовой!

Общество гудело все громче и немногим выкрестам, собравшимся за спиной Талейрана, становилось все больше не по себе. Но сам маркиз еще не потерял духа и с издевкой воскликнул:

— А Брат Ваш — Пиковый Король? А вы — Пиковая Дама?

На что сестра с презрением хмыкнула:

— Для нас Король, — сам Господь Бог. Ибо я Верую, что нет большего Короля. Дама же — наша Матушка, ибо после Господа только Ей мы обязаны тем, что мы есть и чем станем.

Когда-нибудь и я стану Дамой для моих деточек, брат же мой не Король, но — Туз. Бич Небесный.

Никому не суждено бить Туза Мечей, ибо он с легкостью перебьет Жезл, пронзит Сердце, иль запугает Денарий. Наша Масть — Старшая.

Старый сатир отшатнулся от Дашки, будто обжегшись:

— Пики приносят Несчастье!

Но сестру было уже не унять:

— Что ж с того? Жребий. Можно ль не выпить из чаши, коль сие Промысел Божий?! Можно ль не защищать Храм против римлянских полчищ, хоть нету надежды на крохотное спасение? Да что есть Несчастье, как не урок, коему нас учит Господь?

Моего брата трепала жизнь, но если б не все его шрамы, он не стал бы тем, кем он стал. Если б меня не обидели в детстве подонки, разве осмелилась бы я зачать дитя от брата моего?! И быть Счастливой?!