Близнецы. Черный понедельник. Роковой вторник - Никки Френч

В дверь постучали, и показалась голова женщины.

– К вам посетитель, сэр, – извиняющимся тоном объявила она.

Лорне Керси было лет тридцать пять – сорок, решил Карлссон. У нее были коротко подстриженные каштановые волосы и круглые очки. Она не пользовалась косметикой, но носила небольшие сережки, а ее изящные пальцы украшали кольца. Она завернулась в огромную оранжевую куртку и обула теплые сапоги, но все равно, похоже, мерзла. Ее муж, Мервин, был низеньким пухлым человечком с седеющими волосами и выглядел старше жены. Он сидел словно аршин проглотил, почти не шевелясь и сложив ладони, как при молитве. Время от времени Лорна протягивала руку и нежно прикасалась к мужу – к плечу, руке, бедру, – чтобы утешить его, и тогда он смотрел на нее и улыбался.

– Я не хочу зря тратить ваше время, – сказала она.

– Я так понимаю, речь пойдет о Роберте Пуле. Я руковожу расследованием, и мне очень интересно узнать, что вы хотите нам сообщить.

– В том-то и дело. Человека, которого мы знаем, зовут вовсе не Роберт Пул. Так что, может, это кто-то другой.

– И как же его зовут?

– Эдвард Грин.

– Продолжайте.

– Все дело в фотографии. На фотографии точно он.

– И этого человека, Эдварда Грина, вы уже какое-то время не видели?

Она поморщилась.

– Это связано с нашей дочерью.

– Подождите-ка! Вашу дочь, случайно, зовут не Салли?

– Салли? – изумилась она. – Нет. Ее зовут Бет. То есть полное имя, конечно, Элизабет, но все зовут ее Бет. Бет Керси.

– Простите. Продолжайте.

Лорна Керси так близко наклонилась к нему, что Карлссон рассмотрел все морщины и складки.

– У нас три дочери. Бет – самая старшая. Ей уже почти двадцать два года. День рождения у нее в марте. Ее сестры моложе. Они еще ходят в школу, и мне кажется, что такая разница в возрасте не позволяет им сблизиться. – Карлссон увидел, как она судорожно сглотнула, как ее пальцы вцепились в край стола. – Она всегда была сложной девочкой, пожалуй, с самого рождения. И доставляла нам массу беспокойства. – Она покосилась на мужа, затем снова перевела взгляд на инспектора. – Понимаете, она была несчастной и легко раздражалась. Она словно родилась такой.

– Мне очень жаль, – сказал Карлссон. – Где сейчас ваша дочь?

– В том-то и дело, – ответила посетительница. – Мы не знаем. Я пытаюсь объяснить, как мы дошли до такого. Я просто хочу, чтобы вы поняли: она всегда была трудным ребенком. Ей было нелегко в школе, хотя некоторые предметы ей нравились: изобразительное искусство, труд – она любила делать что-то своими руками. И она была сильной. Она могла пробежать несколько миль без передышки и плавать в ледяной воде. Она не из тех, кто легко заводит друзей. – Она смущенно замолчала. – Простите, вам совершенно не интересно все это выслушивать. Но вот что относится к делу: у нее был сложный переходный возраст. Она считала себя уродливой и глупой, была одинока, и ее это угнетало, но что тут можно сделать? Мы поддерживали ее как могли, но по мере взросления все только ухудшалось. Из-за нее наша семья переставала существовать как единое целое. А потом она стала попадать в неприятности.

– Какие именно?

– Неприятности, в которые попадают подростки. Возможно, наркотики, но главное – раздражительность, недовольство. Она проявляла жестокость – как по отношению к другим, так и к себе.

– У нее были приводы в полицию?

– Нет. Полицию иногда вызывали, но до ареста дело никогда не доходило. Мы стали водить ее на обследования. К врачам. Психиатрам. Ее прикрепили к психоаналитику в больнице, а потом мы обратились к частному врачу. Я не знаю, был ли от этого хоть какой-то прок. Возможно, она только сильнее чувствовала себя чужаком и винила во всем себя. К сожалению, невозможно определить, правильно ли ты поступаешь, пока уже не становится слишком поздно, правда? В таких ситуациях нет волшебного универсального ответа – ты просто надеешься, что постепенно что-то может измениться. Все было таким… таким загадочным. Мы просто зашли в тупик. Мы не понимали, чем провинились, что она стала такой, и со временем все настолько ухудшилось, что мы уже не знали, к кому бежать. – Лорна Керси моргнула, и Карлссон заметил, что глаза у нее полны слез. – Я слишком эмоционально все рассказываю, – извинилась она, пытаясь улыбнуться. – Наверное, это вовсе не относится к делу. Простите.

– А потом она познакомилась с этим человеком. – Это были первые слова Мервина Керси. Он говорил с еле заметным валлийским акцентом.

– И этого человека вы знали как Эдварда Грина?

– Да.

– Как она с ним познакомилась?

– Мы не уверены. Но она проводила много времени на прогулках. Она могла гулять всю ночь. Думаю, тогда они и встретились.

Карлссон кивнул. Очень похоже на Роберта Пула.

– Сначала мы о нем не знали. Она нам не сообщила. Она просто изменилась. Мы оба это заметили. Сначала мы обрадовались: она стала спокойнее, вела себя более ровно и с нами, и с сестрами. Стала ходить на свидания. Мы вздохнули с облегчением.

– Но?

– Она была очень замкнутой – нет, скорее, скрытной. Мы начали подозревать, что она ворует у нас деньги. Немного, но из кошельков начали пропадать небольшие суммы наличными.

– И сбережения сестер, – вставил Мервин Керси. Он говорил так, словно едва мог заставить себя процедить хоть пару слов. Карлссон решил, что ему стыдно.

– Вы с ним познакомились? – спросил Карлссон.

– Да. Я не могла в это поверить, – сокрушенно вздохнула Лорна Керси. – Он был такой… Как же это? Вежливый, представительный… Он был милым с девочками и чудесно относился к Бет. Но мне он почему-то не очень понравился. Наверное, вы сочтете меня ужасной матерью. Я не доверяла ему, потому что думала: он ведь может обаять любую, так почему он выбрал Бет? Я люблю свою дочь, но никак не могла понять, зачем такому красивому, успешному молодому человеку ухаживать за полной, несчастной, необаятельной, неуспешной и колючей молодой женщиной. Это не имело смысла. Вы считаете меня черствой?

– Нет, – тут же соврал Карлссон. – Итак, что вы подумали?

Она решительно посмотрела на него.

– Не скажу, что мы богаты… – начала она.

– Богаты, – перебил ее муж. – По сравнению с большинством.

– Дело в том, – продолжала она, – что он наверняка с самого начала знал, что мы не бедствуем.

– Вы подумали, что он охотник за приданым?

– Я забеспокоилась.

– А теперь она ушла.

– Она украла мою кредитную карточку, сняла все деньги с моего счета, прихватила кое-какую одежду и ушла.

– Куда?

– Не знаю. Она оставила записку, где заявила, что мы слишком долго ее контролировали и пытались превратить в того, кем она быть не хотела, а теперь она наконец свободна.

– Она ушла с Робертом… с Эдвардом Грином?

– Мы так предположили. С тех пор мы не видели ни его, ни ее. – Она на секунду закрыла глаза. – Мы не видели свою дочь больше года. Не получали от нее весточек, до нас не доходили никакие слухи. Мы не знаем, жива она или мертва, счастлива без нас или несчастна. Мы не знаем, хочет ли она, чтобы мы ее нашли, но мы пытались, и пытались не раз. Мы просто хотим знать, все ли у нее хорошо. Она не обязана приходить домой, она не обязана встречаться с нами, если ей этого не хочется. Мы обратились в полицию, но они сказали, что ничем не могут помочь: наша дочь – взрослая совершеннолетняя женщина, и ушла она добровольно. Мы даже наняли детектива. Безрезультатно.

– У нее был мобильный телефон?

– Был, но он, кажется, больше не обслуживается.

– И ваш Эдвард Грин очень походил на этого человека. – Карлссон указал на фотографию Роберта Пула, прикрепленную к доске возле него.

– Они очень похожи, очень. Но если он мертв, где наша дочь?

Она не сводила взгляда с Карлссона. Он знал, что она нуждается в утешении, но ничем не мог ей помочь.

– Я отправлю двух полицейских к вам домой. Им нужен доступ к любой документации, которой вы владеете, к именам врачей. Мы очень серьезно отнесемся к вашей проблеме.

Когда они ушли, он несколько минут сидел в тишине. В какую сторону изменилась ситуация теперь: в лучшую или в худшую?

Бет Керси начала с фотографий своей семьи. Уходя из дома, она взяла их с собой, следуя его инструкциям, но с тех пор ни разу их не рассматривала. Это было слишком болезненно и вызывало в ней чувства, которые только сбивали ее с толку и расстраивали. А вот он их рассматривал, и довольно долго, когда считал, что она спит, а потом заворачивал в полиэтиленовые пакеты и убирал подальше, вместе с остальными.

Теперь она разложила их перед собой, одну за другой. У нее был большой коробок спичек, который она однажды ночью прихватила с палубы лодки, стоявшей дальше вдоль берега, и теперь она зажигала по одной спичке для каждой фотографии: свечка вспыхивала и постепенно гасла над лицом, групповым портретом, весенним садом. Они все лживые, с горечью думала она. Все улыбаются для фотографии, позируют и придают своим лицам приличествующее случаю выражение. Вот ее мать, нацепившая свое любимое выражение лица перед камерой: голова немного наклонена набок, на лице читаются нежность и забота, она даже воды не замутит. А вот и папа: добродушный толстячок, притом что все знали, какой он тиран и деспот, и что деньги он делает, отбирая их у других. Эд объяснил ей, почему это неправильно, почему деньги на самом деле не принадлежат ее отцу. Деталей она не помнила, но это и неважно. А вот и ее сестры. Случались дни, когда она даже имен их вспомнить не могла, но зато она никогда не забывала, как они строят из себя пай-девочек, прилично ведут себя и в школе, и дома, подлизываются к родителям, выпрашивают у них деньги и поблажки своими приторными улыбочками. Теперь она это понимала. Когда-то она просто считала, что они лучше нее адаптируются в мире, легче меняются, чем она, обладают положительными качествами, в то время как она – отрицательными. Теперь, в неверном пламени спички, она смотрела на узкое лицо Лилии – улыбающееся, обрамленное тугими косами; заглядывала в серьезные глаза Беаты. Потом она посмотрела на себя. Элизабет. Бетти. Бет. Она больше не была прежней, сентиментальной и раздражительной, стремящейся понравиться и понимающей, что ничего не получится. Теперь она худая, одни мышцы и кости. Разрезанная губа кривилась в презрительной усмешке. Волосы коротко обстрижены. Она прошла сквозь огонь и вышла очищенной.