Царство. 1955–1957 - Александр Струев

— Ты, Коля, для Никиты Сергеевича должен костьми лечь! — учил Подгорного Брежнев. Подгорный шел на должность первого Секретаря ЦК Украины. — Должен, знаешь, как работать, как комбайн! Украина — это крупнейшая республика!

— Клянусь, Леонид Ильич, не подведу!

— Для чего говорю, — Брежнев оглядел богато уставленный яствами стол, взял в руки бутылку перцовки, налил себе и гостю. — Говорю, чтобы краснеть за тебя не пришлось, ведь Никита Сергеевич к Украине по-особому относится, Украина его страсть!

— И мы всею душой любим Никиту Сергеевича! — подхватывая рюмку, клятвенно уверял Николай Викторович. — И вас, любим, Леонид Ильич! Сердечно любим, вы ж наш!

— Речь не обо мне!

— Нет, я должен сказать! — прижимая руку с рюмкой к груди, не уступал будущий украинский секретарь. — Вы, Леонид Ильич, друзей никогда не забываете, мы на вас равнение держим!

Он наивно хлопал глазами:

— Не обижайтесь за откровение, но вы в сердце многих коммунистов Украины оставили неизгладимый след. Вас помнят и любят! Вами, Леонид Ильич, украинцы дорожат!

— Спасибо, друг! — голос Брежнева дрогнул. Как ему было хорошо на Днепре, вся молодость прошла там, а какая любовь! Наталья, потом хохотушка Олеся, а Оксана-мотылек!

— Ох, Господи! — растрогавшись, выдавил Секретарь ЦК.

— За вас, дорогой Леонид Ильич, за ваши добрые дела! — Подгорный старательно опрокинул свою рюмку, крякнув, уселся на место, и принялся с азартом закусывать.

Леонид Ильич отвернулся — перед глазами стояла черноволосая девушка Оксана, которая истерзала ему сердце, но не согласилась с ним уехать, а согласилась бы — может, и вся жизнь его пошла наперекосяк. Желала Оксана настоящую семью, детей, чтобы муж был всегда рядом, а как быть рядом при такой работе? Но до чего была хороша, до чего статна, душевна! Где она сейчас?

— Я, товарищ Брежнев, вам родной мамою клянусь, не пидведу! Уси дила, — переходя на украинську мову, продолжал Подгорный, — уси, без исключений, тильки через вас!

— Ладно, ладно! Рад, что ты меня понял! — Брежнев уселся за стол и потянулся к тарелке, где лежало сало. Но тарелка оказалась пуста.

Брежнев оглядел стол:

— А, где сало, Коля?

— Сало?

— Да.

— Сало у роти! — вытирая жирные губы, расплылся в улыбке Подгорный.

После разгрома антипартийной группы у Алексея Ивановича Аджубея расправились крылья. Вроде бы с ним ничего сверхъестественного не произошло, вроде бы не на его улице случился праздник, да только веса у главного редактора несказанно прибавилось, да так прибавилось, словно это он одержал победу над заговорщиками. Имя Аджубея теперь произносили с трепетом, с придыханием, слово его стало основополагающим, и даже комсомольские вожаки вели себя с ним заискивающе.

— Алексей Иванович попросил… Алексей Иванович считает… Товарищ Аджубей просил напомнить… — голоса его секретарей и помощников приобрели особое звучание.

— Ты, Алексей Иванович, к поездке готовься, — сказал зятю Хрущев.

— К какой поездке, Никита Сергеевич?

— В Среднюю Азию поедем, а оттуда в Якутию.

— Ну и концы! — поразился зять.

— Не будешь крутиться, никуда не поспеешь! Будешь меня сопровождать, потом статью в газету напишешь.

На очередном Президиуме ЦК Хрущев сменил гнев на милость и протянул Булганину руку. С каким благоговением Николай Александрович тряс протянутую ладонь, как благодарно заглядывал в глаза! При каждом хрущевском слове понимающе кивал, одобрительно чмокал губами, покорно ждал у двери, чтобы Никита Сергеевич, а потом маршал Жуков и Микоян прошли вперед, как подобострастно стал рассказывать о Первом Секретаре на многочисленных встречах и мероприятиях! Что только не делал Николай Александрович, чтобы загладить свою страшную вину, стереть черный след из памяти, из сердца Хрущева! Наладив отношения с женой, он посылал Елену Михайловну к Нине Петровне, передавал многочисленные приветы Радочке и Сергею, постоянно звонил Аджубею, но на душе примкнувшего к чужому берегу маршала не было спокойствия.

Микоян, с которым Булганин осторожно завел разговор о своей реабилитации, пожал плечами и пообещал при случае замолвить словечко, но до сегодняшнего утра, до спасительного рукопожатия, на горизонте маячили грозовые тучи: Булганин был никому не нужен, телефоны у него в кабинете молчали, приемная опустела. Микоян сделался первейшим советником Хрущева, а наилучшим товарищем, рубахой-парнем, ходил улыбчивый Леонид Брежнев. Лишь эти двое могли влиять на Первого, ко всем остальным Никита Сергеевич относился настороженно или просто не принимал в расчет. Микоян был к Булганину лоялен, и Леонид Ильич не проявлял агрессивности.

— Может, пронесет? Может, смилостивится? — вздыхал в одночасье постаревший ловелас. Перед сном и ранним утром, открыв глаза, втихаря он осенял себя крестным знаменем, прося Господа заступиться.

Отношения с Иосипом Броз Тито катастрофически ухудшались. После перевода Надя из Румынии в венгерскую тюрьму посол Югославии в Москве высказал Громыко тяжкие обвинения. Передал, что Югославию коварно обманули, что гарантии Советского Союза и лично Хрущева ничего не стоят, что Тито не ожидал подобного двуличия от союзников, заявил, что выдача Надя и членов его правительства Яношу Кадару недопустима и перечеркивает все достигнутые договоренности, и что о размещении на Балканах советских войск и ракет не может быть и речи.

Хрущев не предполагал, что Тито так остро отреагирует на выдачу Имре Надя и членов его кабинета венгерским коммунистам. Единственным, кто мог повлиять на югослава, вразумить его, оставался Жуков. Хрущев лично поехал к Георгию Константиновичу.

— Зачем пожаловал? — удивился министр обороны.

— Тут, Георгий, ситуация назрела. Без тебя не обойтись, — проговорил Первый Секретарь.

— Опять кому-то по шее дать? — ухмыльнулся маршал. — Держись меня, Никита, не пропадешь!

Хрущева такие слова покоробили.

— Дело не во мне, — ответил он. — Тито взбрыкивает.

— Тито парень серьезный, — подтвердил маршал.

— Надо тебе к нему съездить. Тебя Тито послушает, ты — легенда! Заодно в Албанию заедешь.

— Энвер Ходжа тоже вождь мирового пролетариата, — с недоброй улыбкой заметил Жуков.

— И албанец с тобой спорить не станет.

— Энвер разбойник, такой же, как Сталин.

После смерти Иосифа Виссарионовича отношения с Албанией повисли на волоске, к тому же Албания и Югославия враждовали, не могли найти общего языка, слишком авторитарны, своевольны и амбициозны были их правители.

— Когда ехать?

— Не завтра, пусть Тито остынет. В октябре самый раз.

— У меня в октябре большое учение запланировано.

— У тебя каждый день учения! — отмахнулся Никита Сергеевич. — Балканы сейчас важнее!

С приходом Жукова военным министром войска то и дело перебрасывались с места на место, тренировались, готовились к внезапным боевым действиям. Жуков не хотел оказаться в положении, как вышло перед Отечественной войной — когда Советская Армия была практически небоеспособна, командный состав уничтожен, а те, кто уцелел, в прямом смысле дули на воду, боялись, что под каким-либо предлогом и их припишут к диверсантам и предателям. Чистка коснулась не только действующих частей, перед самой войной были репрессированы преподаватели многих военных академий, курсов, училищ. Перестраховываясь, Сталин вычищал сомневающихся в его гениальности, велел ликвидировать всех близких к опальным маршалам командиров. От тотального линчевания, к сороковому году армия представляла собой сомнительное подразделение. И Жукова тогда приписали к числу неблагонадежных, и его бы неизбежно ожидал арест, но победоносные действия комкора против японцев, блистательный военный талант, раскрывшийся на Халхин-Голе и озере Хасан, находчивость и упорство не только сохранили маршалу жизнь, но и возвели в ранг неприкасаемых. Зачистка командного состава дезорганизовала армию, в самом начале войны с фашистами привела к провалам по всей линии фронта: вражеские войска стремительно продвигались вглубь, практически не встречая сопротивления. Паническое отступление породило массовую панику гражданского населения.

При Жукове-министре воевать учились в любых условиях.

На поблажки маршала рассчитывать не приходилось: за малейшую провинность, неподготовленность, непродуманность, разгильдяйство министр карал нещадно. Учения шли за учениями, то Московский военный округ атаковал Киевский, то «бои» разворачивались на Урале или на Дальнем Востоке; то в Средней Азии отрабатывали наступление, но чаще у европейских границ ходили полки в атаку.