Царство. 1955–1957 - Александр Струев

В Массандре, чуть выше дворца Александра III, в прошлом году выстроили большой дом. Здесь планировали проводить встречи с руководителями братских коммунистических партий. Рядом с особняком оборудовали тир, напротив тира была поляна, где поставили аппарат, выбрасывающий тарелочки для прицельной стрельбы. Сегодня целое утро по ним и стреляли. Жуков, как и Хрущев, бил без промаха. Отстреляв час, решили сразиться за первое место, и соревнование началось. Сначала высадили Серова, потом вылетел Лобанов, потом Брежнев, дальше, четыре круга подряд, Георгий Константинович и Никита Сергеевич шли нога в ногу. Оба раскраснелись, разгорячились. Легкой победы у маршала не получилось, да и Хрущев не смог вырвать первенство. От тридцатиградусной жары и напряжения стрелки взмокли.

— Стоп! — прекратил состязание Анастас Иванович. — Тут законная ничья! — объявил он.

Соперники нехотя согласились. Пал Палыч Лобанов испереживался, что остывает приготовленный суп.

— Обедать, так обедать! — согласился Никита Сергеевич.

Жуковский Гюнтер с утра колдовал над мясом и кулебякой. К нежнейшей косуле предлагалось два салата, суп же на этот раз готовился легкий, грибной.

В Крыму постоянно пили вино. Известный винодел Егоров с молодым помощником Колей Бойко в сторонке орудовали с бутылками. Вина были на совести Анастаса Ивановича, который понимал в них толк и безошибочно разбирался, чем, когда и кого поить. Даже искушенных иностранцев Микоян заставлял восторгаться напитками. Жуков ел без аппетита, выпивать же наотрез отказался, настроение у маршала испортилось — не выиграл соревнование, а значит, ничто ему было не в радость. К тому же слащавый Брежнев действовал на нервы, встревая с постными анекдотами, над которыми ухахатывался Первый Секретарь. В отличие от коренастого кривоногого Жукова, Брежнев был высок, чернобров, осанист, и бабы на него просто вешались. А какие, кроме смазливого вида, у него достоинства? Тупые анекдоты? Принеси-подай! Одно недоразумение, а ведь Секретарь ЦК! Так бы и дал промеж глаз! За что только Хрущев его любит? Да и сам Никита в последнее время раздражал полководца — все знает, все умеет, несет полную околесицу! А по существу ничего не знает и не умеет ничего! Об этом ему в лоб сказали на Президиуме ЦК, и если бы не Жуков, в руках которого сосредоточена военная мощь, вылетел бы «стратег» из ЦК, как пробка из бутылки, сеял бы сейчас пшеницу в далеких казахских степях!

«Я спас, я удержал!» — не успокаивался военачальник.

Бестолковость Первого Секретаря после победы над заговором поражала: двуличного Ворошилова не наказал, изменника Булганина не тронул. Они ж были первыми подпевалами у Молотова с Кагановичем!

«Бестолочь, Никита, держит за пазухой тухлятину!»

Один Ваня Серов казался маршалу вменяемым и адекватным.

«Но Ванька — продукт бериевско-сталинского воспитания, а это само по себе нехорошо!» — размышлял Жуков.

Вернувшись из Белграда, маршал намеревался встретиться с Рокоссовским и предложить ему должность первого заместителя военного министра, от лицемерного Малиновского решил окончательно освободиться. На Рокоссовского можно положиться. Жуков специально промурыжил его без работы, чтобы предложение выглядело ценней, чтоб ближе стал Константин. Сначала были мысли Рокоссовского услать в Тмутаракань, на край света, но поразмыслив, Жуков передумал: лучше пусть рядом будут свои, чем чужие. Генералы Телегин, Крюков, Малинин, кадровик Кузнецов, десантник Маргелов составляли надежный костяк, но своих было недостаточно.

Жуков не терпел ограничений, ему хотелось дерзко шагать, лидировать, заставлять других поспевать за ним. Первейшая задача государства — рост боеспособности Вооруженных Сил. Только имея мощную, хорошо подготовленную армию, можно мериться силами с Западом, иначе любые переговоры обречены. Если бы Жуков не настоял на введении войск в Венгрию, оставался безучастным наблюдателем при обострении на Ближнем Востоке, СССР бы сдал лидирующие позиции.

«Мы должны уметь не только улыбаться, но и показывать зубы!» — говорил Жуков. И сегодня, хлебая суп и обгладывая косточки косули, смотреть на примитивную компанию было тошно. И «задушевный» Микоян раздражал.

«Все у него по-армянски — и нашим, и вашим! Куда идем?» — тяжело вздыхал маршал. Дома ждала любимая Галя, а заблудившиеся в двух соснах «вершители судеб» опостылели.

— Поеду я домой, — устало проговорил Георгий Константинович и поднялся.

Никто его не удерживал.

Начали прощаться. С Хрущевым и Микояном Жуков обменялся рукопожатием, кивнул Лобанову и Брежневу, которые держались несколько в стороне. Жуков не допускал фамильярности, всегда держал дистанцию, а этих двоих откровенно не переваривал. Серов вызвался проводить военачальника, предусмотрительно прихватив маршальское ружье и сумку с патронами.

— Как Аня? — спускаясь к автостоянке, спросил маршал.

— Спасибо, уже лучше.

На прошлой неделе Аня нещадно обгорела.

— Сам-то отдыхаешь или все время при них? — министр кивнул в сторону хрущевского дома.

— Да нет, здесь нечасто.

— Смотри, а то замучают! — бросил Жуков. — Лей, пей! — никакого воображения! Понабрали черт-те кого!

— Я тут раз в неделю появляюсь, у них своя свадьба. В море плаваю, в теннис играю.

— Корт сделал? — заинтересовался Жуков.

— Нет, хожу в соседний санаторий, в «Черноморье», — объяснил председатель КГБ.

— Сейчас солнце опасное, смотри, не геройствуй, а то, как твоя Анюта, сваришься! — предостерег военный стратег.

— Я после четырех на корт иду, — объяснил Иван Александрович. — Вчера случай забавный вышел.

— Что?

— Пришел на корт, а там Бещев с женой играет, мне его жена место уступила. Стали с Бещевым играть, а композитор Шостакович на высокий стул забрался и судит.

— Слышал про такого.

— Так вот, — продолжал Серов. — Он счет ведет. Я бью, вроде точно попадаю, а Шостакович — мимо! Я опять луплю, он снова — офсайд! — и мне очки не засчитывает. В третий раз подачу дал, ну думаю, попал в квадрат, а он — нет! Я ему говорю, вы смотрите внимательней, не путайтесь, я же вижу, что ударил точно. А Шостакович очки приподнял и знаете, как ответил?

— Как?

— С судьей, — говорит, — не спорят!

Жуков засмеялся.

— Нашелся судья, музыкант хренов! Он хоть знает, кто ты такой?!

— Должен знать, — пожал плечами генерал армии.

— А Бещев что?

— Смеялся, как вы!

Письма брат не писал, не мог, видно, изливать чувства на бумаге, и ведь кому писать? Единственным близким человеком, наверное, осталась сестра. Сестра любила брата больше, чем он ее, брат никогда не имел времени на «сюсюканья»: то блистал в высшем московском обществе, то влюблялся, а влюблялся он постоянно, то отбирал прославленных мастеров в футбольную команду Военно-воздушных сил Московского округа, то давал разгон подчиненным, то — пил. На родных у Васи времени не оставалось, а потом — куда денутся родные? Никуда не денутся. Вот и остался разжалованный генерал один-одинешенек, одна безулыбчивая сестра с измученными глазами о нем помнила: писала, приезжала, интересовалась и верила, что брата обязательно освободят, что вырвется он из железного силка, возьмется за ум, что снова все образуется, если можно так говорить, понимая, что отца их, Иосифа Виссарионовича, нету на белом свете.

К страданиям дети Сталина были привычны, всю жизнь их держали в клетке, с той лишь разницей, что клетка эта сначала была из чистого золота, даже на прогулки выводили как собачек — на поводке. Поводком этим были вездесущие охранники и сопровождающие, постоянно суетящиеся, напряженные, с одинаковыми натянутыми заискивающими улыбками — гримасами до отвращения неискренних людей. Все без исключения взирали на венценосных брата и сестру как на что-то недосягаемое, диковинное и, в общем-то, неодушевленное. По существу, брат и сестра всю жизнь были пленниками, остались ими и теперь, вовсе не так, как повествовал в романе про человека в железной маске восторженный романист Александр Дюма. Королевство кривых зеркал безраздельно властвовало повсюду.

Вася рано начал пить, не смог бросить, даже когда папа сменил гнев на милость, обласкал и приблизил. Вася потонул во вседозволенности. Сколько у него имелось друзей, все ходили в друзьях: и Берия, и Маленков, и Ворошилов. А женщин сколько! И прекрасные актрисы, и ретивые спортсменки, и пытливые журналистки, и пылкие комсомолки, была даже одна детская писательница, которая сочиняла в стихах. Но грянула трагедия, отца не стало, и ряды верноподданных поредели, недосчитывался он многих обожаемых друзей-товарищей, тихо стало в коридорах, и в ворота шикарной дачи настойчиво не сигналили подъезжающие машины. Наконец, случился арест, и ни одна живая душа не подала голос в защиту сталинского отпрыска, друга, возлюбленного, благодетеля; все, кому верил он, оказались безверными, а может — подлыми? Нет, не подлыми, неправильно, — насмерть перепуганными: ведь с кем водили они знакомство, с кем якшались? Выяснилось, что с преступником, с негодяем, с нечистым на руку человеком, с убийцей, в конце концов! Будешь мозолить власти глаза — решат, что и ты таков, что сообщник. И никакие они не друзья, оказались они у генерала совершенно случайно, по наивности. По доброжелательности здоровались с Василием Иосифовичем, а он, пьяница, насильно затаскивал их к себе.