Пролог - Николай Яковлевич Олейник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Северо-Американские Соединенные Штаты поехать не удалось. Лига, на которую он возлагал большие надежды, отказалась даже в долг финансировать поездку (о чем с сожалением писал Степняку Горов, извещая одновременно, что в связи с этим отказывается от полномочий председателя), собственных денег не было — все пошло на лечение Плеханова.
«...А потому, — делился Сергей Михайлович с Эпштейн, — написал «Послание к американскому Сенату и народу» и переслал его через своих знакомых в Америку. Там напечатали во множестве газет — Кеннан в 600 и мой человек (если верить ему) еще в 800. Подумать страшно, какая трескотня. Выйдет ли наше — неизвестно. Я надеюсь».
«Мой человек» — Перри Сендфорд Хит, журналист, представитель американского газетного синдиката, тот самый, который брал у Степняка интервью. Хит сожалел, что так получилось, предлагал свои услуги, и Степняку ничего другого не оставалось, как воспользоваться ими. Они обменивались письмами, Хит присылал Сергею Михайловичу «редакционные отклики» на его «Послание», принятое общественностью доброжелательно.
Тем временем он сидел над романом дни и ночи, каждую свободную минуту, потому что далее затягивать было невозможно. Книгу ждали, о ней уже говорили друзья, ею интересовались издатели. Сергей Михайлович чувствовал какое-то небывалое вдохновение. Герои жили в нем, рядом с ним, казалось, сами просили, требовали поведать о них всему миру...
Все складывалось как будто бы хорошо. Кеннан взял на себя довольно большую долю его давнишних забот, чуть ли не еженедельно выступает с критикой трактата в газетах и журналах. Против него в самой же Америке возникла волна протеста. Это вселяет надежду...
...Но время идет. Как хорошо, что есть крыша над головой, есть маленький старый домик, дворик, сад... Можно работать... И радует сердце новая весть: его друг, давнишний соратник Плеханов поправляется. Ему уже намного лучше, он даже приступил к работе. Скоро, пишет Вера, они начнут выпускать «Социал-демократ». Это будет единственное по-настоящему марксистское издание в эмиграции... Что же, дай бог. Плеханов хороший организатор, а еще лучший писатель — экономист, теоретик. Ему и карты в руки. Он сможет наладить дело. Плеханов не Тихомиров, который в последнее время только и живет разного рода сомнительными слухами да интригами...
Энгельс собирался в Канаду и в Америку, попросил зайти к нему. В поездке, которая планировалась как чисто личная, без каких-либо встреч и выступлений, его будут сопровождать Эвелинги. Фридриху Карловичу необходим отдых, лечение, и врачи порекомендовали ему морское путешествие, резкую смену климата.
— Видите, мистер Степняк, как в жизни случается, — шутил Энгельс, — собирались вы, а еду я.
— Для вас я готов жертвовать не только поездкой, — в тон ему ответил Степняк, — здоровье отдал бы.
— Э-э, молодой человек, с этим не торопитесь... не спешите, — покачал головой Энгельс. — Вам, молодым, здоровье вот как нужно. Вам двигать историю дальше.
Болезнь и работа неумолимо подтачивали его когда-то могучее здоровье. Даже в течение этих нескольких лет, что они знакомы, Энгельс заметно сдал. Он, правда, не показывал виду, однако голос его слабел, становился глуше, в нем появилась хрипота, угасал слух — без аппарата он уже почти не слышал. Но оставалась молодой и цепкой его память, сохранялась работоспособность. Он не переставал трудиться над третьим томом «Капитала», оставленного Марксом в черновиках, разбирал многочисленный его архив, откликался на события дня.
В последнее время много разговоров о «кровавом воскресенье». Энгельс расценивает его как очередную трагедию. Когда в его присутствии об этом заходила речь, он заметно нервничал и, хотя откровенно не осуждал организаторов демонстрации, однако и поспешности их не одобрял.
— Парижская коммуна, — продолжал он, — дала пролетариату хороший урок. Надо идти дальше. Дальше — путем объединения сил, вооружения рабочих теорией революционной борьбы.
— Однако же, дорогой учитель, этот процесс может продолжаться вечно, — высказывал сомнения Эвелинг. — Вечно можно объединяться, учиться... Не будет ли это, по сути, проведением эволюционного метода?
— Не будет, дорогой Эдуард, — спокойно продолжал Энгельс. — Мы обязаны учитывать все стороны исторического развития. Разумеется, единственный выход только революционный. Не стихийный, анархистский, примеров которого в истории так много, а сознательный, когда пролетариат чувствует в себе силу, готовность взять политическую власть, экспроприировать собственников и заложить основы нового общества. Скажите мне, — обращался к присутствующим, — где сейчас такая ситуация? В Германии, революционные силы которой разобщены? Во Франции? Здесь, в Англии? Или, может быть, в России? Нет пока еще такой силы, такой ситуации. Международное рабочее движение разъедается оппортунизмом разных мастей.... Будущий конгресс станет началом решительного наступления пролетариата, расчисткой пути для успешного хода революции.
— Но общеизвестно, — заметил Степняк, — что без противоречивостей никогда не обходится, дорогой Фридрих Карлович.
— Верно, но это будут противоречия меньшинства, — пояснил Энгельс. — Каждый сознательный рабочий будет понимать, с кем ему по дороге. А какую картину мы имеем сейчас? Громче крикнули посибилисты — значительная часть склонилась на сторону посибилистов, завтра вылезут на трибуны фабианцы — пойдут за ними... Это процесс длительный, сложный, не прекратится он даже после победы революции. Но, кажется мне, кому и понимать его, как не вам, который прошел и народничество, и терроризм, и бакунизм... Или, может быть, слава Бакунина до сих пор не дает вам покоя? — Энгельс подошел к Степняку вплотную, подставил ухо. — Молчите? Обиделись?
— Нет, не обиделся, — твердо проговорил Степняк. — Но и у Бакунина есть чему поучиться.
— Чему же именно?
— Хотя бы воле к победе, преданности своим идеалам. Это немаловажно.
— Согласен, что это немаловажно, — сказал Энгельс. — Но уж если искать пример, то найти его можно и без Бакунина.
Элеонора и Фанни Марковна, помогавшие в другой комнате Ленхен, вошли. Тусси сразу же почувствовала напряженность.
— Что произошло, Эдуард? — обратилась к мужу.
— По-моему, ничего, — взглянул тот на Степняка.
— Это я, Тусси, — отозвался Энгельс. — Я затронул Бакунина... А Сергею Михайловичу, кажется, это не понравилось. Извините.
Письмо Эдуарда Пиза было исполнено похвал относительно «Русского крестьянства». Он писал, что считает книгу прекрасной, не может от нее оторваться и что его, Степняка, английский язык значительно улучшился. Это было приятно, поддержка
