Пролог - Николай Яковлевич Олейник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Видимо, из Петербурга поехала по России.
— Да, да, — проговорил, обращаясь то ли к ней, то ли к каким-то своим мыслям. — Она ведь и в Сибирь собиралась... А знаешь, Фаничка, я, кажется, нашел выход.
Взглянула на него удивленно.
— Продам роман. «Нигилиста» продам.
— Однако же он еще не закончен.
— Ну и что? Зонненшайн давно ждет его. Несколько десятков фунтов аванса он не пожалеет.
— А потом будет вытворять с тобой, что захочет.
Степняк задумался. Взять аванс — это значит самого себя посадить в кабалу. Продаться... Может быть... может, все же у кого-нибудь занять, чтобы не лезть в ярмо к издателю. Из тех, кто ближе всех, кто мог бы, кажется, сделать что-то реальное, — это Пиз. Он, правда, еще не возвратился из поездки по северным районам, но написать ему надо. Сможет — пришлет, а нет — один выход, Зонненшайн.
Степняк — Эдуарду Пизу:
«Мне совестно беспокоить вас, но я надеюсь, что вы все равно простите меня. Мой большой друг Георгий Плеханов, один из самых одаренных, образованных и многообещающих членов партии, опасно болен... Болезнь Плеханова — начальная стадия туберкулеза, худшая форма чахотки, но все еще есть надежда его спасти. Я сделаю все, что в моих силах... Единственная возможность достать необходимые для этого средства — продать Зонненшайну мой роман, который подвигается вперед, но еще не закончен... Но боюсь, что это в конечном итоге окажется огромным убытком для меня, и я колеблюсь, сделать ли мне этот решительный шаг.
...Я не знаю, при деньгах ли вы сейчас, но я уверен, что, если это возможно, вы поможете мне выйти из затруднительного положения. Всего требуется примерно 2 тыс. фр. — 80 ф. ст. Этого будет достаточно, чтобы обеспечить его и того, кто будет ухаживать за ним в течение шести месяцев, а к тому времени я буду на всех парах носиться по Штатам с лекциями и так далее.
...Простите меня еще раз за это письмо. Я знаю, что весьма неделикатно с моей стороны так много требовать от вашей дружбы. Но если уж мне приходится беспокоить людей, то я начинаю с вас».
Эдуард Пиз — Степняку:
«Дорогой Степняк!
Вы, вероятно, уже получили мою записку, написанную второпях, ибо я как раз уезжал на несколько дней в Шотландию. Достать денег заняло некоторое время. У тех, с кем я работаю, денег никогда не хватает, и я отдаю взаймы все, что могу уделить. Думаю, теперь все будет в порядке; я посылаю вам чек на 20 ф. ст. Могу отправить вам остальное через несколько дней, если хотите, или же позднее, если это вас устроит.
Я очень сожалею о болезни вашего друга. Это, по-видимому, очень серьезно. Много ли он делает для движения? Какая жалость, что такие люди умирают безвременно! Разумеется, вы сделали совершенно правильно, что обратились ко мне. Разве мы с вами не социалисты, которые знают, что деньги существуют, чтобы ими пользоваться, а не поклоняться им».
С нетерпением ждал теперь писем от Засулич. Что там, как? Получили ли деньги? Вспоминались встречи, споры... Жорж всегда горячился. Не берег себя. А сколько нервов, усилий! А его, Плеханова, сидения за писанием статей, сборников... Наверняка среди эмиграции нет сейчас более сильного специалиста по экономическим вопросам. И лучшего оратора, лучшего лектора, чем Жорж, не найдешь.
Засулич благодарила за помощь, писала, что Жоржа перевезли из тесной, влажной комнатки, которую он снимал в Женеве, в небольшое горное селение неподалеку от города, что ему уже стало лучше, а когда совсем станет хорошо, он думает поехать в Италию.
Вести немного успокоили Сергея Михайловича, и он снова смог сесть за свой письменный стол. Прежде всего необходимо было закончить «Крестьянство». Еще одна-две статьи — и достаточно. Главное, что хотелось и нужно было высказать, высказано. Во всяком случае, напечатанные в «Фортнайтли» предыдущие материалы возражений в прессе, кажется, не вызвали. А некоторые знакомые люди — ученые и публицисты — говорили о них с восхищением. Пришлись по душе эти статьи и Энгельсу. Он даже принял участие в издании их на немецком языке, и в 1892 году, в Штутгарте, вышел первый том «Русского крестьянства» в переводе В. Адлера. Разумеется, Степняк понимал, что если бы у него было больше времени, то некоторой суховатости, порою поверхностности отдельных разделов можно было бы избежать. Но это только разведка, проба пера на крестьянскую тематику. Когда-нибудь он вернется к этой работе и постарается сделать ее более глубокой...
А сейчас... роман! Роман — и больше ничего. У него уже голова пухнет от размышлений над судьбою своих героев. Скорее бы легло все на бумагу, потому что так можно, чего доброго, и с ума сойти.
— Ты собирался отдохнуть, Сергей, — видя его переутомление, напоминала жена.
Он развел руками: ничего, мол, не поделаешь, обстоятельства требуют.
— Не такова наша жизнь, чтобы помышлять об отдыхе. Возможно, придется и от поездки в Америку отказаться. А так нужно туда поехать.
— Почему же отказаться? — озабоченно спросила Фанни.
— А потому, милая, что денег нет. Нету! «Нигилист» пойдет на Плеханова, Горов молчит. Я попросил у лиги в долг сто фунтов — для поездки, и — ни слуху ни духу. Видимо, лига сама сидит без денег. Так что придется работать.
Через две недели он закончил и сдал в редакцию последние статьи по крестьянскому вопросу. И сразу же, не тратя ни минуты, засел за роман. Давно выношенные эпизоды, сцены писались легко, Степняк наслаждался ими, чувствовал настоящее удовлетворение. Герои его жили полнокровной жизнью — они боролись, колебались, мучились, — вместе с ними боролся, колебался, мучился он, художник, автор, который не раз переживал то, что сейчас описывал, рассказывал другим.
Уж осень начала подкрадываться, чаще наведывались холода, а он водил своего Кожухова тернистыми путями жизни, вынуждал идти на подвиг, рисковать, мучиться.
«— Нет, нам не дадут свободы и награду за образцовое поведение, — говорит Андрей. — Мы должны бороться за нее любым оружием, если при этом нам придется страдать — тем лучше! Наши
