Пролог - Николай Яковлевич Олейник

Было оговорено, что осенью, за несколько месяцев до заседания сената, Степняк поедет в Америку. Сергей Михайлович написал об этом Горову, нисколько не предполагая, что его намерение вызовет международный резонанс.

Между тем пресса делала свое. В один из весенних дней, когда Степняк, ненадолго оторвавшись от письменного стола, сажал на грядках вместе с Фанни цветы, к калитке подошли Вестолл и неизвестный господин.

— О! — с удивлением воскликнул Вильям. — Увидели бы те, кто обвиняет нигилистов в тягчайших грехах, чем занимается их идеолог, языки прикусили бы. Цветы и бомбы! Романтика!

Вестолл представил гостя: журналист, представитель американского газетного синдиката «Питсбург лидер» Перри Сендфорд Хит. Впрочем, о принадлежности гостя к журналистскому клану легко было догадаться, потому что из кармана Хита торчали свернутые в трубку тетради и блокноты, которые он готов был достать в первую подходящую минуту.

— Сэр Степняк, — сразу перешел к делу Хит, — нас заинтересовал ваш будущий приезд в Америку. Не пожелали бы вы сказать несколько слов по этому поводу?

Хит приготовился записывать.

— Американская пресса пользуется каждым подходящим случаем, обещающим сенсацию, — заметил Вестолл. — Не бойтесь, мистер Степняк.

— Если нам и приходится чего-либо бояться, — сказал Степняк, — то это трактата. Я поеду в Америку, чтобы бороться против его одобрения. Вы даже не представляете, господа, какое это зло. Трактат деспотичный, он даже более деспотичен, чем сами русские законы. Американцы мало знают о жизни людей нашей империи, поэтому так жестоко собираются поступить с эмигрантами.

— Ну, видимо, не все, мистер Степняк, — отозвался Вестолл. — Америка, американцы — это понятие широкое.

— Я понимаю разницу между народом и правительством, — сказал Сергей Михайлович. — Один народ всегда поймет страдания другого народа. На это мы прежде всего и рассчитываем. Но есть и правительство, в руках которого сосредоточена власть. Ваша страна, господин Хит, считается страной подлинной демократии. Однако, приняв трактат, Америка станет соучастницей царского деспотизма. Не понимаю, на какой международной авторитет тогда можно рассчитывать.

Они так и стояли посреди небольшого дворика. Степняк был одет в старый, испачканный ржавчиной и краской комбинезон, походил на рабочего, которого оторвали от срочной работы.

Фанни попыталась было пригласить гостей в дом, но Вестолл возразил, — мол, ждут неотложные дела.

— На какое число намечается ваш приезд, господин Степняк? — спросил Хит.

— На осень. Если будет все благополучно, приеду осенью.

— Что бы вы еще хотели сказать в заключение?

Сергей Михайлович задумался.

— Передайте американскому народу, — проговорил тихо, — что мы волею судьбы лишенные свободы и отечества, верим в доброжелательность сената, глубоко верим в справедливость американского народа.

— Всё?

— Всё, господин Хит. Благодарю за внимание. Если будете так любезны, — сказал Сергей, обращаясь больше к Вестоллу, — прошу на чашку чая.

Вестолл благодарил — их действительно ожидают, опаздывать в таких случаях неудобно, прием официальный.

Попрощались, но Хит, будто вспомнив что-то, снова обратился к Степняку:

— Вы, надеюсь, не будете возражать, если я опишу эту нашу встречу детальнее?

— Что вы имеете в виду?

— Ну... как бы сказать... Читателю интересно знать детали. Я хотел бы показать нашу встречу такой, какой она была. Огород, цветы... Цветы и бомбы, — улыбнулся Хит.

— Это дело ваше, — не поддержав шутки, ответил Степняк. — Надеюсь, вы человек понимающий.

— О, да, да! Спасибо вам, огромное спасибо! Доверие — великое дело. Я постараюсь. Все будет хорошо.

Они ушли, а Сергей Михайлович все еще стоял, облокотясь о невысокий заборчик. «Кому горе, несчастье, а кому сенсация, — подумалось. — Огород, цветы... Доверие... Пиши, господин. Может быть, на нашем горе сколотишь себе лишний доллар... Пиши».

Степняк — Эдуарду Пизу:

«Я, как всегда, тяжело трудился и, кажется, натер себе мозоли в мозгу от постоянного трения. Представьте, я все еще не закончил свое «Крестьянство»! Это ужасно досадно, потому что невероятно много других дел. Мир движется слишком быстро, и мы склонны приходить в ярость, когда замечаем, что скорость движения замедляется. Когда покончу с «Мужиками», то, прежде чем взяться за роман, я решительно должен устроить себе отдых на месяц или, по крайней мере, на три недели; куплю душ, а может быть, и уеду на взморье, что будет своего рода капитуляцией перед врагом, и потому не буду поддаваться этому соблазну до последней возможности. Однако не подумайте, мой милый, что я нездоров. Отнюдь нет, только мозоли в мозгу, ничего более. Надеюсь отделаться от них переменой работы».

Письмо Веры Засулич было полно отчаяния. У Жоржа открылся туберкулезный процесс. Денег нет. Засулич умоляла сделать все возможное и невозможное, чтобы раздобыть их.

Степняк написал Кропоткину и Чайковскому. Однако, как и следовало ожидать, ответы пришли неутешительные. Денег не было. Эмигранты сами едва-едва сводили концы с концами...

— Все же мы должны оказать ему помощь, — говорил Сергей Михайлович. — Он наш друг.

— Обязаны, Сергей, но как? — сокрушалась жена. — Ему нужны деньги, и немалые.

— Часть — мы, часть другие. Сколько сможем.

— Но у нас пусто.

— Перебьемся! Когда умирает товарищ...

— Разве я возражаю? Жорж дорог нам, ему, безусловно, надо помочь. Но...

— Никаких «но»! Лучше давай думать, как раздобыть деньги.

— Думай не думай, но если их нет...

— Я сам знаю, что их нет, но, понимаешь, надо... надо!.. И мы должны достать.

Он становился неузнаваемым. Постоянная изнурительная работа разрушала нервную систему, и он иногда срывался, бывал раздражительным, несдержанным, даже с нею, с Фанни. Как ему хотелось что-то купить ей, пригласить ее в ресторан, поехать куда-нибудь отдохнуть, порадовать ее! Проклятое положение! Едва выпутаешься из одних тенет, глядишь, тебя уже опутывают другие, более крепкие.

— Может, у Эвелингов взять взаймы? — размышляла жена. — Или у Энгельса?

— Эвелинги, насколько мне известно, сами берут взаймы, а Фридрих Карлович собирается в Америку, ему тоже крайне необходимо лечение.

— Тогда не знаю, Сергей... Не знаю. — На глазах у Фанни дрожали слезы.

— Только без этого. Ты же знаешь, женских слез я