Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

— Решено, Николай, я готова к отъезду. Когда выезжаем?

* * *

В ночьс 14 на 15 апреля, обняв нежно на прощание детей, Александра с Николаем отправились на повозке в Тюмень. Поездка была трудной и изматывающей, по грязным дорогам, где колеса увязали в колее. Повозки переехали через Иртыш, по талому льду, и порой вода достигала середины обода. Ког­да они подъехали к Тоболу, то, к своему несчастью, обнару­жили, что лед на реке начал во многих местах трескаться. Пришлось спешиться и идти по льду пешком. Так безопас­нее. Лошадей меняли раза четыре, если не больше. В после­дний раз — в селе Покровском, и лошадей распрягали и зап­рягали свежих прямо перед окнами дома Распутина. Перед тем как процессия тронулась дальше в путь, Прасковья, вдо­ва Распутина, бросив проницательный взгляд на Александ­ру, ее перекрестила. Какое же трудное испытание им пред­стояло, эта худшая из голгоф! Мария не захотела покидать мать.

Императорскую чету сопровождали князь Долгорукий, доктор Боткин, Анюта Демидова, верная горничная импе­ратрицы, и два слуги императора — Чемодуров и Седнев.

Судя по всему, на ожидавшем их в Тюмени поезде путе­шественников должны были доставить в Москву. Но никто так и не узнает, почему были отменены все прежние прика­зы и поезд пошел в обратном направлении. Лишь из-за мя­тежей или покушений вдоль железной дороги или потому, что все было приготовлено заблаговременно к расправе? Начиная с 17 апреля поезд вез несчастных от одной станции к другой, и на каждой остановке отдавался строжайший при­каз зашторить все окна в вагоне императора, чтобы не про­буждать любопытства этих орд, которые энергично, угро­жающе жестикулировали и громко орали, стоя на платфор­ме или прямо на путях, и охране приходилось разгонять взбудораженную толпу. Так, вместо Москвы, поезд был ос­тановлен в Екатеринбурге, где пленники оказались в руках Уральского областного Совета.

Они прибыли туда, в этот уральский город в среду, когда в Екатеринбурге выдался теплый, яркий весенний день. Ав­томобиль повез их по пустынным улицам, затем по главной улице, на углу Вознесенской он остановился. Несколько автомобилей кортежа остановились вдоль палисадника.

— Что это за дом с таким палисадником? — спросил им­ператор.

— Это дом горного инженера Ипатьева, — ответил ему шофер.

Он слышал, как один часовой тихо сказал другому:

— Дом особого назначения.

Интересно, что это означает — «Дом особого назначения»?

И кто сможет после этого случая утверждать, что лишь случай, вызванный последними событиями во время их пе­реезда из Тобольска привел императора с императрицей в этот злополучный, зловеший дом?

На крыльце дома их тщательно всех обыскали, словно обыкновенных преступников. Там у двери стэял член пре­зидиума Уральского Совета и закадычный друг Свердлова, которого Ленин называл «настоящим большевиком», Фи­липп (Шая) Исаевич Голощекин. Голова — треугольником. Косой рот. Маленькие черные глазки, всегда горевшие ли­хорадочным огнем или исполненные загадочного томления. Образец революционера-профессионала. Один знавший его военный так отозвался о нем:

—Эго человек, который не остановится перед любой кровью!

Шая Голощекин был законченным палачом, жестоким, настоящим вырожденцем.

Солдаты наружной охраны были в основном рабочими с заводов Злоказова и Сиссета. Они предпочитали стать тю­ремщиками, лишь бы не работать по специальности. Они получали по четыреста рублей в месяц, зарплату, которая была значительно выше обычной в те времена. Во внутрен­ней охране находились латыши, присланные из Москвы, и венгры из числа бывших военнопленных.

Император не боялся обыска и каждый день вел свой дневник, в котором записывал унизительные подробности их существования. Александра после такого утомительного и долгого переезда мучилась болями в ногах и почти не хо­дила. Николай, напротив, хотел как можно больше двигать­ся, выполнять физические упражнения. Ему так не хватало обычных водных процедур. Он писал в дневнике: «Краны в доме не работают, нельзя принести воды из бочки, как все же тяжело быть нечистоплотным».

В святую субботу Господню по требованию доктора Ботки­на в дом было разрешено прийти священнику с диаконом. Так государь с государыней, стоя рядом, молились и слушали зна­менитое песнопение — «Христос Воскресе!*, что наполняет душу любого православного большой духовной радостью.

22 апреля, на Пасху, они услышали треск фейерверка вокруг своего дома. Все похристосовались и пили чай, заедая его куличом и крашеными яйцами.

Однажды утром к ним пришел маляр и закрасил извест­кой все окна в доме. Теперь у несчастных пленников скла­дывалось впечатление, что они живут при постоянном ту­мане. Губительная сырость проникала во все комнаты, не­смотря на теплую погоду.

Вечером, в пятницу, 11 мая из Тобольска прибыли пос­ледние слуги с остатком багажа.

Перед ними шли дети. Цесаревич еще целиком не опра­вился после последнего криза. Царь записал в дневнике, что ему исполнилось пятьдесят лет! Он чувствовал себя и слиш­ком старым, и слишком молодым. Как ему дальше жить в такой неуверенности?

Александра не раз призывала его проявлять терпение. А он только смотрел на нее влюбленными глазами, и, казалось, охватившее его отчаяние улетучивалось.

Александра знала, чувствовала своим чутьем, которого не объяснить, что их долгому пути на Голгофу подходит конец. Она не выражала никакого страха. Она выполняла сотни мелких дел для мужа и детей, подстригала ножницами отрос­шие волосы Николая, меняла компрессы на распухших но­гах маленького Алексея.

Вдруг ежедневные прогулки в саду были отменены. Один из охранников, не такой грубиян, как все остальные, сооб­щил царю, что областной Совет ожидает нападения со сто­роны анархистов.

Пленникам не сообщали о том, что белая русская армия под командованием адмирала Колчака начала наступление в Сибири, и красным батальонам приходилось отступать, теряя контроль над некоторыми регионами.

Чувствовали ли государь с государыней хотя бы краткое чувство удовлетворения, что-то вроде возмездия своим вра­гам перед кровавой расправой над собой? Трудно сказать. Но разве нельзя отнести то удивительное спокойствие, которое они оба проявляли в последние дни своей жизни, к надежде на избавление, к постоянному возвышению их душ из-за благоговейной отрешенности царицы?

Этим летом здоровье цесаревича внушало большие опа­сения. Он уже не мог ходить самостоятельно. Этот несчаст­ный ребенок, обожаемый своими родителями, сдерживал­ся, не кричал, но доктор Боткин говорил, что он ужасно страдает от невыносимых болей. Отец сам вывозил его на прогулку на кресле-каталке. Императрица с дочерьми строго следила за чистотой белья, и они постоянно что-то шили. По вечерам семья собиралась вместе, и все пели церковные псалмы, религиозные песнопения. В ответ разнузданные солдаты на первом этаже в караулке горланили похабные частушки. Всю ночь напролет охрана ругалась, пьянствова­ла, отпускала грязные шутки в адрес «Николашки» и его «немки». В начале июля Голощеков застал всю охрану пого­ловно пьяную. На следующий день был уволен их командир, пропойца и вор, Александр Авдеев, вместе со своими завод­скими товарищами. Начальником новой охраны стал Яков Михайлович Юровский, зловещий на вид человек, с нали­тыми ненавистью глазами, с черной бородой. Прежде он ра­ботал часовщиком в Томске, затем фотографом в Екатерин­бурге.