Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

Комедия продолжалась. Керенский, загнанный в угол Александрой, ответил:

— Мадам, Петроградский совет против вашего отъезда.

Позже знаменитый английский посол в Петрограде сэр

Джордж Бьюкенен утверждал, что этот ответ Керенского — чистая ложь, что именно он возражал против переезда рус­ских государей в Англию. Кому из них верить?

Орудовавшие в тени, эти мерзавцы прекрасно знали, что не выпустят из своих рук добычу. Николай, как и его жена, уже давно готовил себя к перспективе английской ссылки, и в этой связи задавал себе тысячу вопросов. Он в своем дневнике записывает, что если теперь он — человек абсолют- но бесполезный для своей страны, то утешением ему могла бы стать его ссылка на принадлежавшие ему земли в Кры­му, в Ливадию, с которой его связывали столько нежных вое- поминаний. Он говорил об этом с Александрой. Она его вни­мательно слушала во время коротких встреч, которые позво­ляли им люди Керенского. Но теперь она слушала его не так как прежде, иначе. Александра уже обитала в нерукотворном дворце, в этом бесформенном чертоге без входа и выхода, в этом месте для молитв, очищения, абсолютной, светлой любви.

Ее несколько суровая душа, изнывавшая по мистическо­му одиночеству, уносилась за пределы жизни земной, куда- то ввысь.

От этого она не любила меньше своего нежного Николая и своих детей. Теперь она всех их вбирала в себя, как русская матрешка, начиненная другими, поменьше, хотя и предстает перед глазами как одна-единственная.

Более проницательная, чем Николай, в отношении всех политических проблем и этого безумия, все больше охваты­вавшего всю прежнюю империю, она прекрасно понимала, что Англия обхаживает своего нового союзника, — Времен­ное правительство.

Она гнала от себя неприятную для нее мысль о возмож­ном освобождении ее с мужем и детьми по инициативе это­го чудовищного кайзера Вильгельма II, который, как гово­рят, пообещал произвести такой обмен, — за император­скую чету отпустить всех пленных русских офицеров. Нет, теперь она всем своим существом хотела оставаться рус­ской, страдать и надеяться, — пусть она будет пленницей народа, но она будет с русскими. Ее неподрывная вера в Господа делала ее бесчувственной к любой угрозе, к любо­му наказанию. А мечта о Ливадии была таким утешающим бальзамом для ее сердца, словно тонкий запах давно забы­тых духов. Николай не отрывал от нее глаз во время их ко­ротких встреч. Ему хотелось знать, разделяет ли она с ним его надежды, его упования? Но как он мог в этом сомне­ваться?

Однажды вечером, когда к ним снова пришел Керенский и осведомился об их здоровье, Николай откровенно спро­сил его:

— Если мы лишены возможности ехать в Англию, то по­чему нас не отправить в Крым?

Как всегда, по своему обыкновению, Керенский ему не отказывал, но ничего конкретного и не пообещал.

Время шло, а беспорядки в Петрограде все усиливались. Все более тревожные вести с фронта давали министрам все больше забот.

Чернь неоднократно пыталась проникнуть за ограду Цар­ского Села, и с каждым днем становилась все реальнее уг­роза для жизни царской семьи.

Через неделю после последней беседы с императором к нему вновь пришел Керенский.

— К сожалению, — начал он, — князь Львов сказал, что все южные губернии охвачены восстаниями, междоусобной борьбой, поэтому из наших планов придется исключить и Крым, и Кавказ. Если события будут и дальше развиваться в таком направлении, то мы, боюсь, ничего для вас сделать не сможем. Но я несу полную ответственность за вашу жизнь, за жизнь всех членов вашей семьи!

В пятницу, 11 августа, в этот прекрасный летний день, граф Бенкендорф, верный обер-гофмаршал императора, со­общил ему о приказе, отданном Керенским: царская семья в Крым не поедет, отъезд намечен в какой-то отдаленный го­род на востоке.

На следующий день, 12 августа, в день рождения цеса­ревича, по просьбе императрицы из Знаменской церкви для этого скромного праздника в заточении в Александров­ский дворец принесли чудотворную икону Божьей Мате­ри. «Все были в слезах, — писал Бенкендорф. — Даже сол­даты, растрогавшись, подходили приложиться к иконе... Это было как прощание с прошлым, которое уже больше не вернется».

Комендант дворца сообщил своим высоким обитателям, что им отводится двадцать четыре часа на сборы и подготов­ку к отъезду, чтобы собрать багаж.

Александра горячо молилась за сына перед большой ико­ной. Она осенила себя святым знамением. Тяжело, но уми­ротворенно, без печали вздохнув, она, опираясь на руку Николая, прошептала:

— Сколько у нас с тобой было счастья здесь, в Царском Селе! Ники, любовь моя, будет ли оно у нас в другом месте?

XXV.

Теплое лето придавало особый терпкий вкус этой ночи в Царском Селе. Чистое небо, усеянное бледными звездами, освещало тихий парк с его причудливыми тенями. Импера­торская семья так пока и не знала, куда ее повезут. Дети уже были готовы к отъезду. На первом этаже стояли ящики, сун­дуки, чемоданы, саквояжи. Все прощались с этим прекрас­ным, чарующим парком, в котором они так часто играли, забавлялись, где в каждом уголке, казалось, еще хранилось столько приятных воспоминаний о тех первых счастливых годах. Алексей, обычно такой тихий, с таинственным видом, не смог сдержать слез, когда вместе с сестрами посетил в последний раз небольшой островок, где они так часто игра­ли в разведчиков, и огород, на котором они работали с боль­шой радостью.

Подлинным, широким коридорам взад и вперед снова­ли незнакомые солдаты с хмурыми лицами.

Александра, несмотря на летнюю температуру, дрожала в своем длинном драповом пальто.

В круглой гостиной собрались граф Бенкендорф, фрей­лины, горничные, последние оставшиеся слуги.

Как только раздавался шум двигателя автомобиля, подъез­жавшего к крыльцу, царь тут же, напрягая слух, вскакивал, выходил из холла. Несколько разтревога оказывалась ложной,

В половине одиннадцатого появился Керенский в сопро­вождении двух господ. Один был командиром гвардии, а второй... Николай глазам своим не поверил!Николай испытывал такую радость, смешанную с удив­лением, которую, казалось, даже было больно вынести.

Это был его младший брат Михаил! Миша, великий князь Михаил бросился в объятия брата.

Ах, какие чувства охватили их обоих после столь долгой разлуки из-за заключения царя.

Но им едва дали немного поговорить. Их ни на секунду не оставляли наедине вдвоем, даже при прощании, когда они пожимали друг другу руку.

Миша сильно похудел и был скорее похож на свою тень. Он старался улыбаться, все время наклоняя голову перед императором, который даже не осмеливался спросить бра­та, где же он сейчас живет.