Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

Невозможно описать безграничную, упоительную глу­пость, мелочность, неверность тех, что только накануне с удовольствием демонстрировал свои глубокие монархи­ческие убеждения, и теперь клялся в верности революции, осыпая оскорблениями скорее глупыми, чем обидными, — например, царя называли полковник Романов, а царицу — «немка». Даже последние слуги, которых увольняли из-за конфликта с хозяевами, не вели себя так гнусно, как все эти важные лица, имена которых гремели по всей импе­рии.

Одним из первых дезертиров, которого скорее беспоко­ила личная безопасность, чем спасение души, был знамени­тый отец Василий, духовник царской семьи, которому преж­де Александра так доверяла.

Доктор Острогорский, известный специалист по детским болезням, который лечил всех великих княжон, сообщил в письме императрице, что больше не сможет приезжать во дворец лечить ее детей, так как все дороги, ведущие в Цар­ское Село «ужасно грязны».

Абсолютно равнодушная к этому массовому исходу бег­лецов, которые не проявили даже элементарной вежливос­ти, — попрощаться с государыней, Александра ждала при­езда только одного человека. Возвращения своего горячо любимого супруга. Где он? Почему ей ничего о нем неизве­стно?

Однажды утром она получила телеграмму. Николай воз­вращался в Могилев, чтобы попрощаться с войсками. Алек­сандре стало сразу легче. Значит, на самом деле, Николай отрекся от престола. Слава Богу. Значит, он — жив и здоров, скоро вернется... Да, конечно, его царствование заверши­лось, но разве нельзя быть счастливыми и без царства?

Легкая улыбка тронула ее губы на бледном лице. Царство­вать — дело не очень простое, да и не очень приятное... Они оба еще довольно молоды. Их обоих впереди ждет спокой­ное, безмятежное счастье. И оно станет для них обоих на­градой. Они будут жить скромно, вдали от всего этого шума и гама, который окружает высшую власть с ее тщеславием. Прежде всего следует заботиться о тех кого любишь, не об­ращать внимания на происки врагов, тех, кто внес свой вклад в крещение России огнем и кровью, и только молиться, мо­литься за спасение ее...

Александра старалась сохранять хладнокровие. Она тяже­ло вздохнула, ее высокая грудь, вздрогнув, опустилась.

— Ведь сам Господь доверил нам святую Русь, — размыш­ляла она, — и нужно постоянно, бдительно следить за ней, как за капризным ребенком.

Перед дворцом остановился автомобиль. Как поздно, однако, 2 часа ночи. Александра все еще стояла на своем постоянном ныне посту, у окна, вот уже несколько дней ожидая чудесного мгновения, когда за стеклом появится знакомый силуэт ее горячо любимого мужа. Она прильнула к оконному стеклу. Какие-то люди вышли из автомобиля. Несколько военных, один гражданский, хмурый, с бород­кой. У всех на папахах — алые ленточки, — обязательный теперь признак революционной принадлежности. Послед­ний оставшийся в дворце часовой у решетки преградил им дорогу. Бородатый потребовал, чтобы тот ему отдал воин­скую честь. Кто же он такой? Через несколько минут цари­ца все узнает.

На первом этаже раздавались чьи-то голоса. Вероятно, там зашел спор. Офицер императорской гвардии, привле­ченный шумом в столь поздний час, заявил непрошеным гостям, что их не знает и не может пропустить внутрь двор­ца. Завязалась дискуссия. Тон разговора накалялся. Эти двое гражданский и военный, — по их словам, прибыли, чтобы встретиться с императрицей. Ей об этом сообщили. Она согласилась их принять в гостиной на первом этаже. Она с трудом спустилась по лестнице, испытывая ужасные боли в ногах. Она подошла к ним одна, без сопро­вождающего, холодная и высокомерная, настоящая импе­ратрица. Оба эти человека невольно вытянулись перед ней, замерли.

У обоих был растерянный вид. От смущения оба покрас­нели.

Александра подошла к военному. Это был генерал Кор­нилов. Она обратилась к нему:

— Что вам угодно, генерал?

Генерал от волнения не мог найти нужных слов и решил прежде представить своего напарника.

— Ваше величество, это — господин Гучков, военный министр в новом правительстве.

Императрица молчала, и видя, что его слова на нее не произвели абсолютно никакого впечатления, генерал про­должал невнятно бормотать:

— Ваше величество, я вижу, что вам ничего неизвестно о том, что происходит в Петрограде, и здесь, в Царском Селе? Мне очень неловко объявлять вам об этом... но лишь в со­ображениях вашей личной безопасности... Да... я вынуж­ден... В общем, мы вынуждены, Ваше величество, вас...

Он осекся. Трусливый Гучков молчал, сконфуженный своей ролью министра-полуночника.

Александра, встав между ними, повернулась к генералу.

— Знаете, я как раз обо всем очень хорошо осведомлена. Вы приехали, чтобы меня арестовать, так?

Повисла тягостная тишина. Корнилов поклонился:

— Да, Ваше величество, вы правы...

— И это все, что вы хотели мне сказать? — спросила Алек­сандра.

— Все.

Без единого слова прощания, без единого жеста, гордая ледяная, величественная государыня повернулась к ним спиной и вышла из комнаты. Пораженные ее чувством дос­тоинства Гучков с Корниловым прошли через вестибюль к выходу, сели в автомобиль, вместе со своими сопровождав* шими лицами.

Во имя свободы эти две марионетки объявили одинокой, беззащитной женщине о том, что она отныне находится в тюрьме.

Когда она вернулась к себе, там ее ждала Лили Ден, Она тяжело оперлась на письменный стол, стоявший у окна. Она не плакала. Она сумела взять себя в руки. Ее конфидентка поспешила к ней, чтобы помочь сесть в кресло.

— Ваше величество, что же там произошло? Там было столько шума!

Она опустилась в кресло и вдруг направила свой при­стальный взгляд на гобелен, подаренный ей Францией. На ней была изображена французская королева Мария-Антуа­нетта в окружении своих детей. Она отчетливо, выделяя каж­дое слово, сказала подруге:

— Я больше не императрица, но в любом случае остаюсь сестрой милосердия. Ступайте, посмотрите спят ли мои дети. Да хранит вас всех Господь!

Из-за детей, только из-за них, она отказалась от предло­жения Ден бежать с ней в Финляндию. Да и теперь побег невозможен. Вдруг острая боль в колене заставила ее вскрик­нуть. Она никогда не признавала себя инвалидом, тем более, если нужно было решительно действовать, и теперь все ее существо, как с физической точки зрения, так и с мораль­ной, стремилось только к одному, — к необходимости еде* лать все, чтобы спасти свою семью.

Над ее ложем висела икона, подаренная Распутиным. Она долго глядела на нее, потом легла на кровать, не раздеваясь и долго-долго плакала, постоянно повторяя имя, которое слетало с ее уст: