Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

Над ее ложем висела икона, подаренная Распутиным. Она долго глядела на нее, потом легла на кровать, не раздеваясь и долго-долго плакала, постоянно повторяя имя, которое слетало с ее уст:

— Ники... Ники...

* * *

В сопровождении возбужденной толпы, проявлявшей к нему самое глубокое уважение, Николай подошел к своему вагону императорского поезда в Могилеве, чтобы ехать до­мой, в Царское Село. Его сопровождали четверо депутатов Думы.

Царский поезд прибыл по расписанию и встал на запас- ном пути царскосельского вокзала в 11.30. На платформе представители Думы передали своего заключенного новому только что назначенному, коменданту дворца. Как только царя увезли, члены его свиты в страхе разбежались кто куда, чтобы себя не компрометировать. Последние царские офи­церы, незаметно выглядывая из окошек своих купе на пер­рон, на котором уже не было представителей революции, спешно спускались по лесенке.

Платформа быстро опустела. Только князь Василий Дол­горуков, зять графа Бенкендорфа, решил сопровождать быв­шего государя и оставаться с ним до конца, чтобы там ни произошло.

Когда Николай ехал по дороге, по обочинам которой сто­яли часовые, те ему не отдавали чести. Наконец, автомобиль подъехал к подъезду дворца, и Николай с князем Долгору­ким вышли из машины. Они по лестнице поднялись в вес­тибюль, битком набитый незнакомыми людьми, в основном солдатами, которые пришли специально, чтобы поглазеть на бывшего царя. Некоторые из них курили, а кое-кто даже не думал снять головной убор к присутствии царя. По привыч­ке, проходя через толпу, Николай то и дело в знак привет­ствия, дотрагивался до околышка своей фуражки, но никто на его жест не отвечал. Он обменялся рукопожатием с Бен­кендорфом, и, не сказав ни единого слова, прошел в личные покои. Императрица, дежурившая у окна, видела, как подъе­хал автомобиль. Дверь распахнулась, и лакей гораздо более звонким от волнения голосом провозгласил: «Его величество император!»

Радостная Александра побежала ему навстречу. Они во­шли в детскую и, наконец, оказались одни, одни! Они долго прижимали друг друга к груди, ничего не говоря, и слезы омывали следы поцелуев. Она заговорила первой:

— Ники, любовь моя единственная, только одно твое присутствие здесь, рядом со мной, мне куда дороже любой империи в мире. Наконец-то мы снова вместе! Наконец ты рядом, и мы можем смотреть в глаза друг другу.

Впервые я могу смотреть на тебя, испытывая всю силу своей любви к тебе, как покорная женщина, как твоя жена. Да, твоя жена, которая сейчас любит тебя еще сильнее.

И Николай, который до этой минуты был человеком оза­боченным, но стойким, вдруг проявляя слабость, уронил свою голову ей на грудь и зарыдал, зарыдал, словно ребенок. Он долго не мог успокоиться, но когда взял себя в руки, стал неистово покрывать поцелуями руки своей жены и затем, упав перед ней на колени, сдавленным голосом, словно роб­кий юноша, проговорил:

— Прости меня, моя любимая. Прости мою душу грешную!

* * *

Тем временем Корнилов распорядился заменить верную царю дворцовую гвардию и офицеров эскорта простой сол­датней, грубой и невежественной, теми солдатами, которые первыми попались ему под руку. Это означало, что отныне в Александровском дворце устанавливался тюремный ре­жим.

Петроград жил в какой-то странной атмосфере радости, страха и повального пьянства. Все видные государственные деятели прежнего режима находились под арестом, газеты увенчивали лавровыми венками революцию. Слово «Свобо­да!» теперь звучало повсюду не как благородный призыв, а как прямая угроза! На улицах — полным-полно бандитских рож, солдат, дезертировавших из своих полков, уволенных рабочих, крикливых баб, — все они продавали и с удоволь­ствием покупали листовки с карикатурами на царя. Самые скабрезные, смачные, глупейшие шутки вызывали взрывы смеха у этой толпы, такой грубой и невежественной, что только различного рода безумства могли вывести ее из со­стояния апатии.

Перепуганные мешане и дворяне, опасаясь, как бы их не раздели прямо на улице, прижимались к стенам, и, совер­шив перебежку из магазина и обратно домой, чтобы не уме­реть с голоду, тут же возвращались в свои красивые особня­ки и пропадали в их глубинах, чтобы их больше никто не видел.

На улицах Петрограда практически нельзя было встре­тить ни одного полицейского. Брошенный на произвол судьбы город напоминал собой свалку мусора. Домашние слуги убегали со своего места работы, чтобы вступить в ре­волюционные комитеты, в которых накапливались жалобы и угрозы против государя с государыней. В Царском Селе Александровский дворец нельзя было узнать. Двор разбе­жался, некоторых придворных арестовали. Другие находи­лись уже далеко. По широким коридорам, по которым ра­нее неслышно ступали по мягким, пушистым коврам, сло­нялась солдатня в грязных сапогах, в расстегнутых гимна­стерках, в фуражках, съехавших набекрень, — небритые, не­ряшливые, шумливые, они почти все были пьяными. Они бесцельно шатались по дворцу и днем и ночью, бесцеремон­но заглядывая в комнаты. О какой верности бывшей импе­ратрице могла идти речь!

Граф Апраксин, долгие годы бывший гофмейстером им­ператрицы, под каким-то благовидным предлогом исчез на следующий день после возвращения Николая. Нигде нельзя было найти ни графа Граббе, ни генерала Нарышкина, гла­вы военного кабинета императора. Он так ни разу и не при­шел навестить императора. Саблин, любимый адъютант, тот самый, которого вся семья считала своим настоящим другом, Саблин, осыпанный милостями и такими почестя­ми, которые вызывали громадную зависть у его сослужив­цев, тут же повернулся к своим благодетелям спиной. Граф Гендриков, бывший вице-губернатор Орла, тоже заявил о своей лояльности Временному правительству. Но глава но­вого правительства князь Львов отказывался от его услуг. В отличие от этого высокопоставленного государственного чиновника, его сестра, фрейлина императрицы Наталья Гендрикова поступила иначе, — она решила до конца раз- делиты^удьбу государя с государыней и последует за ними не только в ссылку, но и вместе с ними примет смерть.

Император, несмотря на столько испытываемых не­удобств, дезертирств, измен, все же ухитрялся сохранять свою мягкость.

Все же несколько верных слуг оставались с ним рядом. Но среди них не было тех, к кому он был больше всего благо­склонен и расположен, и разумеется, мог бы рассчитывать на их поддержку.

Милейший князь Долгорукий, граф Татищев хотели только одного — оставаться со своими хозяевами, и когда им предложили свободу, они с презрением от нее отказались, заявив, что предпочитают разделить судьбу тех, кому они верой и правдой служили и кого любили.